Все они хотят пить, многим нужна также еда, а некоторым и лекарства. Иные платят, другие уверяют, что не могут заплатить, но обитатели дома равно помогают всем. Некоторым семьям с детьми они охотно предлагают бесплатный ночлег, но беженцы почему-то наотрез отказываются и, передохнув совсем немного, успокоив хнычущих детей, торопливо уходят вдоль шоссе на восток. Они немногословны, у них пропыленные серые лица и пустые глаза.
Да и дом уже не выглядит нарядным, как прежде: кремовые стены грязны от жирного выхлопа дизелей и степной пыли. Кажется, будто дом съежился и застыл в недоумении: что происходит? Он верно служил людям, он намерен служить им и далее, он все понимает, но разве можно доводить человеческое жилище до состояния, когда оно противно само себе? Фу!
Дом знает, что начал хворать. И капельки смолы, что по-прежнему выступают на стенах в жаркий день, больше похожи не на светлые слезы радости, а на мутный гной.
У мужчины и женщины очень мало свободного времени. Женщина помогает беженцам, кое-как успевая хлопотать по дому; мужчина занят культивацией овощных грядок и вместе с сыном чинит дождевальную установку, которая барахлит. Надо торопиться: давно не было дождей, всходы на полях могут засохнуть. По счастью, поля лежат в стороне от человеческого потока.
Нет времени починить ограду сада, раскрошенную в щепу каким-то бронированным чудовищем, переломавшим заодно несколько плодовых деревьев. Усталый водитель заснул за рычагами, и стальной бронтозавр съехал с шоссе, это бывает. Сад обезображен, но, конечно, лишь на время, а потом он зацветет краше прежнего. Ничего, шепчет мужчина, прислушиваясь к рычанию моторов очередной автоколонны. Ничего, скоро это кончится...
– Папа, тут спрашивают тебя. – Голос сына отчего-то напряжен.
На берете офицера кокарда корпуса горных стрелков. На головах солдат каски с той же эмблемой: снежный барс в атакующем прыжке.
– Нам нужны ваши лошади.
Мужчина не понимает.
– У вас есть лошади, – терпеливо повторяет офицер. – Они нам нужны.
Мужчина по-прежнему ничего не понимает. Затем молча тянется к вилам.
– Не делайте глупостей, – морщится офицер. – Мы реквизируем ваших лошадей для нужд армии. Я оставлю вам расписку, после войны можете требовать компенсацию. Вы, надеюсь, патриот?
– Я патриот, но...
– Где конюшня?
Лошади встревоженно ржут, не доверяя чужим с их запахом дыма и металла. Мужчина треплет лошадей по холкам, гладит вороные гривы. В глазах у него стоят слезы.
Взнуздать – дело недолгое. Мужчина стремится поскорее покончить с ним, но не успевает: из дома выбегает дочь с котенком на руках.
– Папа, ты отдаешь наших лошадок?
Мужчина понуро кивает. Он не может ничего сказать.
– Папа, я не хочу! Папа, ты скажи им, так нельзя! Это наши лошадки! Па-а-апа!..
Офицер тоже человек. Он отворачивается. Солдаты выводят лошадей под уздцы.
С клочком бумаги – распиской в руке мужчина долго стоит у дверей осиротевшей конюшни. Дочь рыдает навзрыд. Из ее рук, мяукая, вывертывается ничего не понимающий котенок: почему с ним не играют?
– Нам их вернут, – лжет отец, гладя девочку по голове.
– Когда?
– Не знаю, но вернут. Вот увидишь.
Весь остаток дня он, пытаясь забыться в работе, чинит насос дождевальной установки, и к вечеру она полностью исправна. Вечер приносит успокоение в расстроенные мысли: надо потерпеть, и все кончится. Как видно, наступают тяжелые времена, но такое не раз бывало и прежде и всегда в конце концов заканчивалось, рано или поздно. И теперь закончится. Надо только перетерпеть.
И все будет хорошо.
* * *
Уже под утро я уснул-таки и вновь увидел кусочек моего странного сна с продолжением. Досмотреть до конца не удалось: противно запищал наручный будильник Феликса, тявкнула бульдожка, я очнулся, заворчал, заворочался и, наконец, восстал ото сна, которого почти не удостоился. И тотчас же наступил в лужу.
Мой негодующий крик разбудил всех. Кто? Почему лужа? Чья? Кто посмел?! Уничтожу! С недосыпа я был мало расположен к шуткам и шутникам. Попадись мне только этот шутник...
Несколько секунд я тупо таращился себе под ноги. Вода была везде. Она покрывала пол сплошным слоем, ковер впитал ее в себя, сколько мог, и затонул на мелководье. Мои ботинки пока стояли на мели, но вот-вот были готовы отправиться в плавание без руля и ветрил.
– А ведь это из подвала течет, – задумчиво сказал продравший глаза Феликс. Сунув ноги в ботинки, он выбежал в коридор, шлепая по воде, и скоро оттуда донесся его голос: – Ну точно. Хлещет.
Со вздохом я выжал мокрый носок, натянул его снова и обулся. Со вздохом надел куртку. Поискал и со вздохом нашел гнутый лом.
– Правильно, – одобрил Феликс. – Погоди, я помогу.
Вдвоем мы кое-как расширили отдушину в фундаменте. Соленый ручей, берущий там исток, сразу стал мощнее и весело зажурчал. Через полчаса мы заметили, что вода уходит с первого этажа. Азартно гикая, Викентий помогал ей, гоня шваброй мелкие цунами.
Делать в корпусе было нечего, и я вновь вышел на воздух. Сегодня было заметно теплее. Снег таял вовсю, и кое-где уже открылась черная земля, лохматая от прошлогодней травы. Возле корпуса, где было утоптано, снег держался, не собираясь сдаваться так быстро, и соленый ручей промыл в нем извилистый Гранд-каньон в миниатюре.
У ручья сидел на корточках толстый Леня, подбирал какие-то камешки и плевал в воду.
– Виктор Гыгы, – поддел я его. – «Человек, который плюется».
Он радостно взгыгыкнул, захрюкал и забулькал. Люблю сангвиников, с ними просто.
Помутневшая Радожка несла вырванные с корнем кусты, огрызки досок, бутылки и прочий мусор. Почему-то не было ни одной льдины. За ночь вода поднялась, и здорово поднялась, зато туман немного поредел. Верхушки сосен на правом берегу Радожки различались довольно отчетливо, а левый берег проступал смутно, лишь намекая на то, что он вообще есть.
Удивительно: Мария Ивановна не следила за внуком и вообще покинула корпус. Я нашел ее бредущей вдоль протоки от нижней оконечности острова к верхней в неизменном пальто и пуховом платке. Вид у старой учительницы был задумчивый.
– Доброе утро, – окликнул я ее. – Прогуливаетесь? На том берегу никто не появлялся?
Она вздрогнула и покачала головой. Кажется, ее мысли были заняты совсем не этим.
– Сегодня, возможно, прилетят, – продолжал я на оптимистической ноте. – Туман-то уже не тот, а?
– Не тот, – безразлично согласилась Мария Ивановна. – Скажите, Виталий, вон та палка... да-да, та, что в воде... ее Феликс при вас вбил? Во сколько примерно часов это было?
Я не сразу сообразил, о какой палке идет речь и тем более не сразу заметил кол, полностью укрытый водой. Его немного покосило течением, но если бы он стоял прямо, то, наверное, как раз достал бы до поверхности текущей воды.
