Этот величайший из композиторов был не менее великим юмористом. И как же слушая его музыку, изучая его биографию, мог я не заразиться вирусом театра? Конечно же я мечтал о том, чтобы имя Дали гремело на театральных подмостках. И Вагнер мне в этом помог. Сюжет моего «Безумного Тристана» основан на опере «Тристан и Изольда». И эта великая музыка будет звучать в стенах моего Театра-музея. Моя картина «Тристан и Изольда», на которую меня тоже, естественно, вдохновил Вагнер, также обретет здесь свое место.
Да, Вагнер подойдет моему музею чрезвычайно. Вторым «придворным музыкантом» я предполагаю сделать Бизе. Ты можешь ничего не знать о нем, но имя Кармен не может быть не знакомо испанке.
– Вы имеете в виду «Кармен» Мериме? – Анна не смогла сдержать довольной улыбки. Сборник рассказов писателя она брала в школьной библиотеке. Помнится, ей было удивительно, каким образом француз так искусно описывал испанские страсти. Она даже поделилась с матерью, а та объяснила, что корриду в приграничных районах практикуют и во Франции, так что обо всех тонкостях автор мог знать и не понаслышке. Ну а что касается характера, то такие люди, как Кармен и Хосе, встречаются в каждой стране, просто у мужчины будет другая профессия, ну а что касается женщины… (тут мать стушевалась и закончила разговор). Анна помнила, что ей понравились рассказы Мериме, она их перечитывала несколько раз и даже писала доклад по литературе, но не о «Кармен», а о «Матео Фальконе». В общем, в отличие от Вагнера, здесь Анна чувствовала себя в теме.
Художник оценил «эрудицию», снисходительно улыбнувшись, и тут же сразил наповал:
– Предполагаю, будут звучать «Искатели жемчуга»
[33]. Конечно, это не самое зрелое произведение Бизе. Он ведь написал эту оперу всего в двадцать четыре. Но в этом юношеском произведении столько силы и страсти, что угадывается великое будущее композитора. Эта музыка подойдет Театру-музею, публика которого будет знать: каждый новый зал еще интереснее, еще полнее, еще многограннее. Но вернемся во внутренний двор.
Дали встал и сделал крутой поворот, щелкнув каблуками. Затем нарочито медленно, по-хозяйски, начал обходить пространство, вертя головой и что-то бормоча себе в усы, видимо проговаривая еще раз концепцию проекта.
Девушка не сводила с художника восхищенных глаз. «Какой же феноменальной энциклопедической памятью надо обладать, чтобы столько всего держать в голове. И рассказывать с таким вкусом, с такой заражающей энергией. Со следующей зарплаты куплю пластинок». Анна поймала себя на том, что даже подсознательно уже оставила мысль о поступлении в Академию. Но и желания оставаться на фабрике не было никакого. Похоронить себя у станка, никогда больше не чувствовать себя причастной к замечательным альбомам живописи, не знать и толики того, что знает великий Дали, и всегда чувствовать себя ущербной в сравнении с подобными людьми. Правда, в данном случае учеба в Академии ничего не могла изменить. Она бы не приблизила Анну к величию сюрреалиста ни на йоту.
Тем временем художник обошел свои владения и снова оказался возле девушки.
– Как ты относишься к скульптуре?
Вопрос показался Анне странным. Разве можно ответить на него однозначно? И что, вообще, имеет Дали в виду? Умеет ли она лепить? Разбирается ли в этом виде искусства? Есть ли у нее любимые скульпторы? Ну, здесь она никого не удивит. Ей нравятся творцы Возрождения и Роден. В школе были классы скульптуры, но Анна не всегда их посещала. Кисти и краски казались ей гораздо привлекательнее глины и гипса. И, несмотря на то что преподаватели всегда советовали ученикам не пренебрегать скульптурой, чтобы лучше понять пропорции человеческого тела и предметов, девушке подсознательно казалось, что талант видит все своим особенным образом, которому свойственна некоторая неточность и индивидуальность. Дали наверняка не одобрил бы подобные мысли. В его картинах, несмотря на кажущуюся хаотичность и разбросанность предметов, все они, напротив, «разложены» с потрясающей геометрической точностью. Так будет и в Театре-музее. И раз речь зашла о скульптурах – значит, сейчас ее ждет рассказ о том, какие из них расположатся в театральном партере.
– Ты не ответила, – укоризненно заметил художник.
– Скульптуры менее трогательны, чем картины, на мой взгляд.
– Ты имеешь полное право на собственное мнение, – благородно разрешил Дали, – но, позволю себе заметить, не всякое произведение искусства обязано будоражить чувство. Многие дают пищу для ума, и едва ли это качество менее ценно, чем то, что питает эмоции. Я тоже не сразу оценил достоинства скульптуры. Рассуждал весьма поверхностно, что лучше красочной мазни ничего и быть не может. Да и преподаватели живописи лишь укрепляли убежденность своих студентов в превосходстве их вида искусства над другими. Я пренебрегал скульптурой довольно долго. Конечно, ваял какие-то незначительные работки, которые даже не утруждался снабжать названиями, но это было без желания и вдохновения. Но Париж и Роден перевернули меня абсолютно. Как же я благодарен Пикассо! Ты даже не представляешь, дорогая, что он для меня сделал, выставив за порог!
И снова экспрессия, снова шаги из стороны в сторону, взмахи рук, дрожь усов. Анна наблюдала за художником с некоторой опаской. Не ошиблась ли она, считая, что с его памятью все слишком хорошо. Не странно ли это, что в ней так сумбурно переплелись Роден и Пикассо. Не перепутал ли Дали имена и понимает ли он вообще, о чем говорит. Оказалось, понимает.
– Когда я прибыл в Париж первый раз, я первым делом раздобыл адрес Пикассо и помчался к нему, чтобы выразить свое восхищение. Уже тогда я подсознательно понимал будущую величину Дали, раз позволил себе полагать, что мнение никому не известного юноши с безумным взглядом и огромным самомнением могло что-то значить для мэтра. Оно и не значило. Право, не знаю, каким образом он удостоил меня двухминутным разговором – меня, явившегося беспардонно не вовремя, оторвавшего его от важного занятия
[34] и позволившего себе не просто засвидетельствовать почтение, а имевшего наглость просить об уроках. И он не сразу захлопнул дверь, нет. Он слушал мою болтовню целых две минуты и только потом посоветовал обратиться к Родену.
Я помню, как стоял у закрытой двери и размышлял над тем, что бы это могло значить. Родена не стало в семнадцатом году. Надо признать, с ним мы разошлись во времени еще меньше, чем с Вагнером. И если бы не его безвременная кончина
[35], шансы встретиться у нас были весьма высоки. Так что же мог означать совет мэтра взять урок у Родена. Я долго ломал себе голову над этим вопросом, прежде чем поделился со стариной Бунюэлем, который сразу же сообразил, что меня отослали в музей. И мы почти побежали туда, рванулись с такой поспешностью, будто нас могли опередить, отнять нечто важное, увидеть что-то предназначенное только для наших глаз.
