Я не рассматривал мое творчество как терапию и сейчас не рассматриваю. Но когда я получил письмо Нормана Боукера, мне пришло в голову, что акт написания текстов провел меня через водоворот воспоминаний, которые в противном случае могли бы привести к нервному срыву или чему-то похуже. Сочиняя рассказы, основываешься на собственном опыте. Глядишь на случившееся со стороны. Озвучиваешь прописные истины. Порой начинаешь с событий, которые действительно имели место, как та ночь на поле дерьма, и продолжаешь, придумывая происшествия, коих на самом деле не было, но кои, однако, помогают донести до читателей то, что ты испытал.
В любом случае, письмо Нормана Боукера возымело свое действие. Оно преследовало меня больше месяца: не столько сами слова, сколько его отчаяние, и в конечном итоге я решил взяться за его идею. В то время я работал над новым романом «Вслед за Каччато» и однажды утром начал писать главу под названием «Кстати, о мужестве». Эмоциональное ядро было взято прямиком из письма Боукера: простая потребность поговорить. Для большей драматичности я собрал события в одно время и место, использовав образы озера и кружащей вокруг него летним вечером машины как стержень всей истории. Как он и просил, я не использовал имя «Норман Боукер», заменив его на имя рассказчика из моего романа — Пола Берлина. Степной городок я в основном списал с моего родного города. Воровство от начала и до конца, если уж на то пошло. Я взял Уортингтон, штат Миннесота, — озеро, шоссе, мост, женщину в бриджах, колледж, красивые дома и доки, лодки и муниципальные скверы — и перенес на несколько сотен миль к югу в прерии Айовы.
Писалась глава легко и быстро. Черновик я закончил за неделю или две, подправлял его еще неделю, потом опубликовал отдельным рассказом.
Но почти сразу же у меня возникло ощущение провала. Не хватало подробностей истории Нормана Боукера. В той первоначальной версии, которую я до сих пор воспринимал как часть романа, мне пришлось опустить поле из дерьма, и дождь, и смерть Кайовы, заменив этот материал событиями, которые лучше укладывались в сюжет книги. В результате я потерял естественное противопоставление озера и поля. Метафорическое единство нарушилось. Рассказ нуждался в убийственной мощи того поля из дерьма.
По мере того, как продвигался роман и выкристаллизовывались мои собственные идеи, стало ясно, что глава плохо укладывается в общее повествование. «Вслед за Каччато» — роман о войне, «Кстати, о мужестве» — рассказ о послевоенном времени. Два разных временных периода, две разные темы. Оставалось лишь выбросить главу. Зря я старался втиснуть эту правдивую военную байку в роман! Впрочем, дело было еще и в том, что эта история пугала меня: я боялся говорить прямо, боялся вспоминать, и в конечном итоге сам рассказ был испорчен тем, что я не упомянул о той ночевке на поле из дерьма.
На протяжении следующих нескольких месяцев, как это нередко бывает, я сумел выкинуть из головы мысли об изъянах рассказа и стал гордиться его идеализированными достоинствами. Когда он вышел в антологии коротких рассказов, я послал экземпляр Норману Боукеру, решив, что ему, вероятно, будет приятно. Его ответ был коротким и горьким. «Неплохо, — написал он. — Но где Вьетнам? Где Кайова? Где дерьмо?»
Восемь месяцев спустя он повесился.
В августе 1978 года его мать прислала мне письмо с рассказом о том, как это случилось. Он играл в баскетбол на стадионе, через два часа он пошел попить воды; он повесился на скакалке, друзья нашли его висящим на водопроводной трубе. Прощальной записки не было, вообще никакой записки. «Норман был молчуном, — отмечала его мать. — И полагаю, ему не хотелось никому досаждать».
Теперь, спустя десять лет после его смерти, я надеюсь, что «Кстати, о мужестве» возместит молчание Нормана Боукера. Благо на сей раз рассказ у меня, вроде бы, получился. Хотя общий костяк остался прежним, текст существенно переработан: многое я выбросил, а местами добавил новый материал. Норман вернулся в рассказ; полагаю, он был бы не против упоминания его настоящего имени. Центральное происшествие — наша долгая ночь на отхожем поле у Сонг Тра Бонг — заняло свое место в рассказе. Писался он тяжело. Кайова же был моим близким другом, и на протяжении многих лет я избегал думать о его смерти и моей в ней роли. Даже сейчас это нелегко. Однако в интересах истины должен подчеркнуть, что Норман Боукер ни в коей мере не несет ответственности за то, что случилось с Кайовой. У Нормана не сдали нервы той ночью. Он не оцепенел и не утратил шанс получить «Серебряную звезду» за мужество. Эта часть истории — моя собственная.
Посреди поля
На рассвете взвод из восемнадцати солдат выстроился цепью и принялся обыскивать поле из дерьма. Они медленно брели под дождем. Подаваясь вперед, опустив головы, они прикладами винтовок ощупывали перед собой почву, хлюпали через поле к реке, потом поворачивались и топали назад. Они устали, они были несчастны, им хотелось только со всем покончить. Кайова пропал. Он был где-то под грязью и водой, его засосало в войну, и единственной их мыслью было найти его, выкопать и уйти куда-нибудь, где тепло и сухо.
Ночь выдалась тяжелая. Возможно, самая худшая. Дождь лил без остановки, Сонг Тра Бонг вышла из берегов, и илистая жижа на поле вдоль реки поднималась теперь до бедер. А еще спустился плотный серый туман. Где-то к западу грохотал гром, даже не раскаты, а стоны, и муссонные ливни казались извечной принадлежностью войны.
Восемнадцать солдат двигались молча. Первым шел старший лейтенант Джимми Кросс, время от времени покрикивая на своих людей, чтобы не разбредались. Его одежда потемнела от жижи, лицо и руки были в грязи. Рано утром он доложил по рации о потерях в живой силе, назвал фамилию и обстоятельства, но ныне твердо решил найти труп своего бойца, чего бы это ни стоило, пусть даже потребуется привезти вертолетами бетонные плиты, перегородить реку и осушить всё поле. Он не собирался вот так терять одного из своих. Это было неправильно. Кайова был прекрасным солдатом и славным парнем, набожным баптистом, и лейтенант Джимми Кросс уж никак не намеревался позволить такому хорошему человеку быть похороненным на поле из дерьма.
Ненадолго остановившись, он задрал голову и посмотрел, как бегут облака. Если не считать случайных раскатов и стонов грома, утро выдалось тихое, слышались только стук капель да мерное хлюпанье восемнадцати человек, бредущих в илистой каше. Лейтенанту Кроссу хотелось, чтобы дождь перестал. Даже если дождь хотя бы на час перестанет, всё будет полегче.
— Впрочем, — едва слышно пробормотал он, — дождь — это война, и с ним надо сражаться.
Он оглядел поле и гаркнул одному из солдат «сомкнуть цепь». И не мужчине даже, мальчишке. Юный солдатик стоял совсем один в центре поля по колено в воде и, опустив в нее руки, нашаривал что-то в мерзкой жиже. Плечи у мальчишки содрогались. Джимми Кросс заорал снова, но юный солдатик не повернулся и на него не посмотрел. Лицо мальчишки под капюшоном заляпанной грязью плащ-палатки различить было нельзя. Грязь как будто стирала характерные черты, превращала людей в идентичные копии одного-единственного солдата, а ведь именно так натаскивали Джимми Кросса к ним относиться — как к подчиненным ему, взаимозаменяемым единицам. Это было непросто, но он старался избегать такого рода мыслей. У него не было армейских амбиций. Он предпочитал видеть в своих людях не единицы, а людей. А Кайова был отличным человеком, самым лучшим, умным и мягким, и вежливым. И очень храбрым. И порядочным. Его отец преподавал в воскресной школе в Оклахоме, где Кайову учили верить в спасение, какое несет Иисус Христос. И его вера всегда просвечивала в его улыбке, в его отношении к миру, в том, как он никуда не ходил без иллюстрированного Нового Завета, который отец еще в январе прислал ему по почте в подарок на день рождения.
