— Понимаешь?
Потом он сказал:
— Пять минут, Тим. Еще пять минут, и мы идем дальше.
Единственный глаз выкинул странный фокус, как светофор сменил цвет с красного на желтый. Голова была вывернута под нелепым углом, словно в шее что-то сломалось, и мертвый молодой человек как будто смотрел на какой-то далекий предмет за цветочками-колокольчиками вдоль тропы. Кровь на шее тоже меняла свой цвет — с красного на пурпурно-черный. Чистые ногти, чистые волосы — он пробыл солдатом один-единственный день. После стольких лет в университете тот, кого я убил, вернулся с молодой женой в деревню Ми Кхе, где поступил рядовым в 48-й Вьетконговский батальон. Он знал, что скоро умрет. Он знал, что увидит вспышку света. Он знал, что упадет замертво и очнется в легендах своей деревни и своего народа.
Кайова накрыл труп плащ-палаткой.
— Ха, а выглядишь ты уже лучше, — сказал он. — Зуб даю. Тебе и нужно-то было чуток времени — и совсем чуточку душевного покоя.
Потом он сказал:
— Прости, дружище.
Позднее он сказал:
— Хочешь об этом поговорить?
Затем он сказал:
— Ну же, приятель, говори.
Это был худощавый молодой человек лет двадцати. Он лежал, подобрав под себя одну ногу, челюсть была у него в глотке, лицо у него было ни выразительное, ни невыразительное. Один глаз был закрыт, на месте другого — дыра в форме звезды.
— Давай, говори, — сказал Кайова.
Засада
Когда ей было девять, моя дочь Кэтлин спросила, убивал ли я людей. Она знала про войну, она знала, что я был солдатом.
— Ты все время пишешь военные рассказы, — сказала она, — поэтому, наверное, ты кого-то убил.
Момент был непростой, но я сделал то, что счел правильным, а именно сказал:
— Нет, конечно.
А после посадил ее к себе на колени и минут десять обнимал.
Надеюсь, однажды она спросит снова, когда будет постарше. И тогда я хочу рассказать ей в точности, что случилось, вернее — то, что я помню, а потом сообщить ей, что маленькой девочкой она была совершенно права. Вот почему я продолжаю писать военные рассказы.
Он был невысоким, худощавым, изящным пареньком. Я его боялся, или, точнее, я боялся чего-то, — и когда он проходил мимо меня по тропе, я бросил гранату, которая взорвалась у его ног и его убила.
Прошлое не стерлось…
Вскоре после полуночи мы вышли к тому месту, где нам полагалось устроить засаду возле Ми Кхе. Весь наш взвод расположился в густом кустарнике вдоль тропы, и часов пять ничего не происходило. Мы действовали парами: один в дозоре, другой спит, — и менялись каждые два часа.
Помню, еще не рассвело, когда Кайова меня потряс за плечо и сказал, что пришла моя очередь караулить. Ночь была темная и душная. Первые несколько минут я чувствовал себя совсем потерянным, не знал, где право, а где лево, то и дело нашаривал каску и винтовку. Я достал три гранаты и разложил их перед собой, чтобы, если потребуется, быстро вырвать чеки.
Встав на колени, я принялся ждать.
Постепенно, едва заметно, заря начала пробиваться сквозь туман. Через полчаса я уже мог видеть на десять-пятнадцать футов вокруг себя. Москиты жалили нещадно. Я их хлопал, размышляя, не разбудить ли Кайову, чтобы попросить у него репеллент, а потом решил, что это неудачная мысль, поднял глаза и увидел, как из тумана выходит молодой человек. Он был одет в черные штаны и рубаху, на ногах — резиновые сандалии, и у него был серый патронташ. Плечи у него были чуть сутулые, голова склонена набок, словно он к чему-то прислушивался. В одной руке он нес дулом вниз свою винтовку. Он неспешно брел по тропе. Звуков не было вообще никаких — во всяком случае, я никаких не помню. Отчасти он казался порождением утреннего тумана или моего собственного воображения, и все же он был вполне реален.
Я выдернул чеку гранаты и приподнялся на корточках, движение вышло чисто автоматическим. Я не испытывал ненависти к парню, я не видел в нем врага, я не задумывался над вопросами нравственности, политики или воинского долга. Я присел на корточках и нагнул голову. Меня подташнивало, во рту был кисло-сладкий привкус, я сглотнул, стараясь от него избавиться. Я был в ужасе. Я не собирался убивать. Граната должна была прогнать парня, заставить раствориться в тумане. Я пригнулся ниже и ощутил, как в голове у меня стало пусто, впрочем, миг спустя в ней вновь зароились мысли. Я бросил гранату еще до того, как приказал себе ее бросить. Кустарник был густой, и мне пришлось кидать высоко, не целясь. Помню, как граната как бы на мгновение зависла надо мной, точно щелкнул затвор фотоаппарата. Я пригнулся, затаил дыхание и узрел, как от земли поднимаются крошечные завитки тумана.
Граната разок подпрыгнула и покатилась по тропе. Я ничего не услышал, но, наверное, раздался стук, потому что молодой человек бросил свое оружие и кинулся прочь — всего два или три быстрых шага, — потом он остановился, глянул на гранату и попытался закрыть голову, но не успел. Мне пришло на ум, что он вот-вот умрет. Я хотел его предостеречь. Граната издала хлопок — не мягкий, но и не громкий, совсем не такой, как я ожидал. Возникло облачко пыли и дыма, маленькое белое облачко, и парня подкинуло вверх, точно марионетку потянули за невидимые нити. Он упал на спину. Резиновые сандалии отбросило взрывом. Он лежал посреди тропы, правая нога под телом, один глаз закрыт, на месте другого — рваная дыра в форме звезды.
Для меня случившееся не было делом жизни и смерти. Никакая реальная опасность мне не грозила. Почти наверняка молодой человек прошел бы мимо. И так было бы всегда.
Позднее, помнится, Кайова убеждал меня, что этот человек все равно бы погиб. Он говорил, что это был верный поступок, что я солдат и что это война, и что мне надо взять себя в руки, перестать смотреть в одну точку и изводить себя вопросами, что сделал бы мертвец, если бы мы поменялись ролями.
Все это не имело значения. Слова казались слишком мудреными. Я мог только таращиться на труп молодого человека.
Даже сейчас я еще не до конца это пережил. Бывают моменты, когда я себя прощаю, бывают — нет. Если честно, я стараюсь об этом не думать, но время от времени, когда читаю газету или просто сижу один в комнате, я вдруг поднимаю глаза и вижу, как из утреннего тумана выходит молодой человек. Я смотрю, как он идет на меня, плечи чуть ссутулены, голова склонена набок. Он проходит в нескольких ярдах от меня, неожиданно улыбается какой-то затаенной мысли и идет дальше по тропе туда, где она вновь погружается в туман.
Стиль
Музыки не было. Большая часть деревни сгорела, включая дом девочки, который теперь превратился в дымящиеся руины, и девочка танцевала. Танцевала, полузакрыв глаза, танцевала босиком. Ей было, наверное, лет четырнадцать. У нее были черные волосы и смуглая кожа.
— Почему она танцует? — спросил Эйзр.
