Утешил, называется. Это походило не на ответ парня своей девушке, а на указания руководителя отдела провинившейся подчиненной. Зря я ждала от него сочувствия.
– Мейси?
Я отвлеклась от безрадостных мыслей и подняла глаза. Мама озабоченно смотрела на меня с другой стороны большого обеденного стола, ее вилка зависла над тарелкой. Даже оставшись вдвоем, мы всегда ужинали в столовой. Как и приготовление ужина, это была часть ежедневного ритуала. Мама готовила основное блюдо, я – салат или овощи, и мы зажигали свечи – для атмосферы. Садились за стол всегда ровно в шесть. После еды мама ставила тарелки в посудомойку, а я убирала остатки еды в холодильник и наводила порядок на столе. Когда нас было четверо, Кэролайн с папой никогда не помогали, только путались под ногами. А у нас с мамой все проходило организованно и аккуратно. Мы обе не выносили пятен на скатерти и крошек на столе.
– Да?
– У тебя все хорошо?
Когда мама задавала этот вопрос, мне всегда хотелось ответить на него честно. Я о многом хотела ей рассказать: например, как сильно скучаю по папе и как часто думаю о нем. Но я давно привыкла делать вид, что у меня все хорошо, и признать обратное было равносильно поражению. Как и во многом другом, я упустила свой шанс.
Я никогда не позволяла себе переживать потерю, просто перепрыгнула из состояния шока в притворно нормальное, пропустив все, что должно быть между ними, но сегодня мне хотелось от души разрыдаться, как Кэролайн. Мне хотелось сделать это еще в первые дни после похорон, когда дом был полон родственников и еды и все собирались вокруг кухонного стола, приходили и уходили, ели и вспоминали разные истории о папе. Мне надо было выйти к ним и поплакать, а не стоять в дверях, отрицательно качая головой, когда кто-то замечал меня и хотел уступить место.
А больше всего я хотела упасть в мамины объятия, прижаться к ней, как в детстве, спрятать лицо у нее на груди и выплакаться, но я не могла себе этого позволить. Я считала, что должна помогать ей, а не быть обузой, поэтому отталкивала маму, заставляя думать, что я выше этого, хотя нуждалась в ней больше, чем когда-либо.
Папа всегда был более эмоциональным, он жил страстями, заполнял собой все пространство, обнимал до хруста костей. Я всегда чувствовала его близость, даже находясь далеко от него. С мамой такого не было. Как и в случае с Джейсоном, я знала, что мама меня любит, но это выражалось в мелочах: похлопать по плечу, провести рукой по волосам, с первого взгляда понять, что я устала или голодна. А теперь так хотелось, чтобы меня обняли изо всех сил, прижали к себе, услышали биение моего сердца, хотя раньше я всегда вырывалась из медвежьих объятий отца. Вот уж не думала, что буду скучать по этому.
– Просто устала, отдохну – и все пройдет, – сказала я.
Мама понимающе улыбнулась и кивнула:
– Да, конечно.
Интересно, она тоже притворяется, что все хорошо, или действительно в это верит? Сложно сказать.
Покончив с ужином, я поднялась в свою комнату и с десятой попытки состряпала прочувствованное, но не слишком жалостное письмо Джейсону. Я ответила на все вопросы по работе и приложила по его просьбе экземпляр хваленой программы по переработке мусора, которую он хотел показать кому-то в лагере. И только после этого позволила себе перейти к личному. «Знаю, что все эти трагедии за информационной стойкой кажутся тебе глупыми, но я правда очень скучаю по тебе, мне одиноко и тяжело находиться там, где меня терпеть не могут. Буду безмерно счастлива, когда ты вернешься», – написала я.
Иногда бывает нужно каким-то образом облечь чувства в слова. Если я не могу дотронуться до его плеча или прижаться коленом, нужно возместить это словами. Я была так в этом уверена, что решилась зайти еще дальше, сделав приписку: «Люблю. Мейси», – и быстро нажала «Отправить», чтобы не передумать.
Закончив с письмом, я подошла к окну, открыла его и выбралась наружу. До этого прошел короткий летний дождь с грозой, крыша была мокрая и холодная. Я села на подоконник и поставила босые ноги на черепицу. Из окна моей комнаты открывался восхитительный вид на весь Уайлдфлауэр-Ридж, а вдалеке сияли огни торгового центра и возвышалась колокольня университета.
В нашем старом доме моя комната тоже была особенной, но совсем не из-за шикарного вида. Возле единственного окна, выходящего на дорогу, рос огромный дуб с раскидистыми ветвями, по которому можно было забраться в дом или покинуть его, минуя дверь и не привлекая внимания родителей. Этим часто пользовалась Кэролайн.
В подростковом возрасте моя старшая сестра будто с цепи сорвалась. Начиная с седьмого класса, когда она, по маминым словам, помешалась на мальчиках, родителям стало очень трудно держать ее в узде. Они перепробовали все: наказания, домашние аресты, запрет на пользование телефоном, лишение карманных денег, замки на шкафчике с баром, обнюхивание у дверей на предмет употребления алкоголя. После каждой выходки сестры за завтраком или во время ужина разражалась очередная драма с криками на весь дом, топаньем ногами и хлопаньем дверью.
Все это касалось лишь тех случаев, о которых становилось известно родителям. Но были и такие проступки, о которых знала только я. Посреди ночи дверь в мою комнату открывалась, и в нее тихонько проскальзывала Кэролайн. В полусне я слышала шлепанье босых ног по полу. Сестра тихонько ставила на ковер туфли, которые несла в руках. Потом вставала на кровать и шептала: «Тихо, Мейси, никому ни слова», – через мою голову забиралась на подоконник и открывала окно.
– Они узнают, – сонно бормотала я.
Кэролайн садилась на подоконник, высунув ноги наружу, и просила:
– Подай мне туфли.
Я выползала из-под одеяла и протягивала ей туфли, которые она бросала вниз. Они падали с глухим стуком.
– Кэролайн…
Она поворачивалась ко мне:
– Прикрой окно, только не запирай, я вернусь через час. Сладких снов!
Я слышала, как сестра спускается по дереву, шурша листвой. Когда я вставала, чтобы закрыть окно, она уже бежала по газону с туфлями под мышкой, оставляя темные следы на росистой траве. В квартале от нашего дома, возле знака «Стоп», ее ждала машина.
Сестра возвращалась через два, а то и через три часа. Я слышала, как она толкает створки окна и топчется по кровати. Ужасно деловая перед уходом, возвращалась она сонная и расслабленная, от нее пахло пивом и сладким дымом. Порой она просто засыпала на ходу и даже не могла дойти до своей комнаты: прямо в туфлях заваливалась в мою постель и пачкала наволочки своей косметикой. Иногда она плакала, но ничего не рассказывала, просто засыпала рядом со мной. Я тоже пыталась уснуть, а с первыми лучами солнца подскакивала и выталкивала Кэролайн в ее комнату, чтобы родители не застукали. Потом заползала в кровать, пахнувшую сестрой, и клялась себе, что в следующий раз непременно запру окно, но никогда этого не делала.
Когда мы переехали в новый дом, Кэролайн уже училась в колледже. Она все так же ходила на вечеринки, но родители смирились и не пытались ее остановить. Она поступила в местный университет, жила дома и подрабатывала официанткой в клубе. Мама с папой только требовали, чтобы средний балл не опускался ниже четверки и чтобы она не шумела, когда уходит или возвращается. Кэролайн больше не лазила через окно, и меня это радовало, потому что дерева здесь не было, и она бы точно свернула себе шею.
