Сие-то есть быть счастливым – узнать, найти самого себя. Лицемеры, говорится к нам, лицо небесное подлинно хорошо вы разбирать научились, а для чего не примечаете знаков, чтоб вам, как по следу, добраться до имеющей счастливить вас истины? Все вы имеете, кроме что вас же самих вы найти не знаете, и умеете, и не хотите. И подлинно удивления достойно, что человек за 30 лет живет, а приметить не мог, что для него лучше всего и когда с ним наилучше делается. Видно, что он редко бывает дома и не заботится: «Ах Иерусалим! Если бы знал ты, кто в мире твоем, но ныне укрылся от очей твоих…»
Афанасий. Для меня, кажется, нет ничего лучшего, как получить мирное и спокойное сердце; в то время все приятно и сносно.
Яков. А я желал бы в душе моей иметь столь твердую крепость, дабы ничто ее поколебать и опрокинуть не могло.
Ермолай. А мне дай живую радость и радостную живность – сего сокровища ни за что не променяю.
Лонгин. Сии троих вас желания по существу своему есть одно. Может ли быть яблоня жива и весела, если корень нездоровый? А здоровый корень есть то крепкая душа и мирное сердце. Здоровый корень рассыпает по всем ветвям влагу и оживляет их, а сердце мирное, жизненною влагою наполненное, печатает следы свои по наружностям: «Идет, как дерево, насаженное при исходищах вод».
Григорий. Не утерпел ты, чтоб не приложить библейского алмаза; на ж и сие: «На воде спокойной воспитал меня».
Лонгин. Вот же вам верхушка и цветок всего жития вашего, внутренний мир, сердечное веселие, душевная крепость. Сюда направляйте всех ваших дел течение.
Вот край, гавань и конец. Отрезай все, что-либо сей пристани противное. Всякое слово, всякое дело к сему концу да способствует. Сей край да будет всем мыслям и всем твоим желаниям. Сколь многие по телу здоровы, сыты, одеты и спокойны, но я не сей мир хвалю – сей мир мирской, он всем знатен и всех обманывает. Вот мир! – в упокоении мыслей, обрадовании сердца, оживотворении души. Вот мир! Вот счастия недро! Сей-то мир отворяет мыслям твоим храм покоя, одевает душу твою одеждою веселия, насыщает пшеничной мукой и утверждает сердце. «О мир! – вопиет Григорий Богослов
[143], – ты Божий, а Бог твой».
Афанасий. О нем-то, думаю, говорит Павел; «Мир Божий да водворяется в сердцах ваших».
Лонгин. Да.
Афанасий. Его-то благовествуют красивые ноги апостольские и чисты ноги.
Лонгин. Да.
Афанасий. Его-то, умирая, оставляет ученикам своим Христос?
Лонгин. Да.
Афанасий. А как его оставил им, так на земле совсем отделался?
Лонгин. Совсем.
Афанасий. Да можно ль всем достать его?
Лонгин. Можно всем.
Афанасий. Где ж его можно достать?
Лонгин. Везде.
Афанасий. Когда?
Лонгин. Всегда.
Афанасий. Для чего ж не все имеют?
Лонгин. Для того, что иметь не желают!
Афанасий. Если можно всем его достать, почему же Павел называет всяк ум или понятие превосходящим?
Лонгин. Потому что никто не удостаивает принять его в рассуждение и подумать о нем. Без охоты все тяжело, и самое легкое. Если все сыновья отца оставили и, бросив дом, отдалися в математику, в навигацию, в физику, можно справедливо сказать, что таковым головам и в мысль не приходит хлебопашество. Однак земледельство вдесятеро лучше тех крученых наук, потому что для всех нужнее. Сей мир, будто неоцененное сокровище, в доме нашем внутри нас самих зарыто. Можно сказать, что оное бродягам и бездомкам на ум не всходит, расточившим сердце свое по пустым посторонностям. Однак оное далеко сыскать легче, нежели гониться и собирать пустошь по околицам. Разве ты не слыхал, что сыновья века сего мудрее, нежели сыны ныне?
Афанасий. Так что ж?
Лонгин. Так то ж, что хотя они и дураки, да сыскивают свое.
Афанасий. Что ж далее?
Лонгин. То далее, что оно не трудно, когда добрые люди, хоть непроворны и ленивы, однако находят.
Афанасий. Для чего молодые люди не имеют мира, хотя они остры?
Лонгин. Для того, что не могут и подумать о нем, пока не обманутся.
Афанасий. Как?
Лонгин. Кого ж скорее можно отвести от дома, как молодых? Если целый город ложно закричит: «Вот неприятель, вот уже под городом!» – не бросится ли молодой детина в очерета, в луга, в пустыни? Видишь, в чем вся трудность? Ему не тяжело дома покоиться, да сводят с ума люди и загонят в беспокойство.
Афанасий. Как сии люди зовутся?
Лонгин. Мир, свет, манера. В то время послушает ли тот молокосос одного доброго человека?
Афанасий. Пускай целый день кричит, что ложь, – не поверит. А как сей добрый человек называется?
Лонгин. Тот, что не идет на совет нечестивых…
Афанасий. Как ему имя?
Лонгин. Христос, Евангелие, Библия. Сей один ходит без порока: не льстит языком своим ближним своим, а последователям и друзьям своим вот что дарует: «Мир мой оставляю вам…» «Мир мой даю вам…» «Не как мир дает…»
Яков. Не о сем ли мире Сирахов сын говорит сие: «Веселие сердца – жизнь человеку, и радование мужа – долгоденствие».
Лонгин. Все в Библии приятные имена, например: свет, радость, веселие, жизнь, воскресение, путь, обещание, рай, сладость и пр. – все те означают сей блаженный мир. Павел же его (слышь) чем именует: «И Бог мира будет с вами». И опять: «Христос, который есть мир ваш…»
Яков. Он его и Богом называет?
Лонгин. Конечно. Се-то та прекрасная дуга, умиротворившая дни Ноевы.
Яков. Чудеса говоришь. Для чего ж сей чудесный мир называется Богом?
Лонгин. Для того, что он все кончит, сам бесконечный, а бесконечный конец, безначальное начало и Бог – все одно.
Яков. Для чего называется светом?
Лонгин. Для того, что ни в одном сердце не бывает, разве в просвещенном. Он всегда вместе с незаходимым светом, будто сияние его. А где в душе света сего нет, там радости жизни, веселия и утехи нет, но тьма, страх, мятеж, горесть, смерть, геенна.
Яков. И странное, и сладкое, и страшное говоришь.
Лонгин. Так скажи ты, что лучше сего? Я тебя послушаю.
Афанасий. Слушай, брат!
Лонгин. А что?
