Знаю, что многих умы ищут равновесия в награждениях и наказаниях, полагая на свои весы меру и число дела человеческие и суд Божий. Друг мой! Величайшее наказание за зло есть делать зло, как и величайшее воздаяние за добро есть делать добро. Любовь добродетели подобна свету огня. Зажги огонь – тотчас свет осияет глаза твои; возлюби, восчувствуй охоту к добродетели – тотчас сердце твое осветится веселием. Исполни, произведи в дело добродетели любовь, то корень сердца твоего напоишь туком блаженства. И каких благословенных плодов можешь ожидать от сего! Любовь к порокам подобна потушенному огню: погаси огонь, тотчас тьма покрыла очи твои; не знаешь, куда идешь, нет тебе различия вещей; мир не существует для тебя лучшею и величайшею частью: се наказание уже постигло тебя с самым действом. Да не соблазняют тебя казистые удовольствия развратных! Загляни внутрь их
[373]: тут огонь мучений не угасает и червь угрызений не усыпает. Если Бог везде, то может ли беззаконник быть без него? Нет! Ах, нет! Бог есть в нем, судия его, мститель, терние его, огонь и жупел, дух бурен, часть чаши их. Дух и вечность есть то же. Посему разумей жизнь вечную и муку вечную.
Говорили иногда о превратностях света. Они суть то, чем быть должны, сказал он тут: тут весна, лето, осень, зима суть свойства, не отделяемые от круга света, подобно как утро и вечер от круга дневного. Все во времени содержимое должно быть коловратно, конечно, переменно: не разумен, не счастлив, кто ищет, кто требует постоянства и вечности в нем! Когда же нет постоянства в нем, то и любовь к нему должна иметь конец; отсюда печали, воздыхания, слезы отчаяния. Не говори мне о высоких чувствительных душах! Слезы их суть излияние природы, а не пристрастий
[374] и есть некое утешение плакать в свой час.
Вечность, ах вечность едина, есть беспечалие, постоянство, надежда. Положим сердца наши в силу ее и уделим себе от сокровищ ее в бренной сей временности телесного бытия
[375]. Вечность и время един состав суть, но не едино: одно – свет, другое – тьма; одно – добро, другое – зло; одно – глава, другое – хвост.
Услыша в окрестности места о прибытии Сковороды к другу своему, многие желали видеть его, и для того некоторые приехали туда в село Хотетово.
Из начальства правления орловского молодой человек, подойдя к нему, приветственно сказал:
– Г. С.! Прошу полюбить меня.
– Могу ли полюбить вас, – отвечал Сковорода, – я еще не знаю.
Другой из числа таковых же, желая свести с ним знакомство, говорил ему:
– Я давно знаю вас по сочинениям вашим; прошу доставить мне и личное знакомство ваше.
Сковорода спросил его:
– Как зовут вас?
– Я называюсь так, именем и прозванием NN, – отвечал сей.
Сковорода, остановясь и подумав, сказал ему:
– Имя ваше не скоро ложится на моем сердце.
Простота жизни, высокость познаний, величайший и долголетний подвиг Сковороды в любомудрии опытном раздирали ризу лицемерия высокомудрствующих и обнажали пустоту их. Они, прикрывая зависть свою и наготу сердца листвием сожаления, говорили другим: «Жаль, что Сковорода ходит около истины и не находит ее!» В то время, когда сей увенчиваем уже был знаменами истины, они, обвешаны знамениями соблазнов, гордо и бесстыдно являлись в личине истины.
Старость, осеннее время, беспрерывная мокрая погода умножили расстройку в здоровье его, усилили кашель и расслабление. Он, проживя у друга своего около трех недель, просил отпустить его в любимую им Украину, где он жил до того и желал умереть, что и сбылось. Друг упрашивал остаться у него, зиму провести и век свой скончать со временем у него в доме. Но он сказал, что дух его велит ему ехать, и друг отправил его немедленно.
Напутствуя его всем потребным, дав ему полную волю по нраву его выбрать, как хочет он, куда, с кем, в чем ехать ему, представил ему для дороги в случае надобности нужный запас, говоря:
– Возьмите сие; может быть, в пути болезнь усилится и заставит где остановиться, то нужно будет заплатить…
– Ах, друг мой! – сказал он. – Неужели я не приобрел еще доверия к Богу, что промысл его верно печется о нас и дает все потребное во благовременность?
Друг его замолчал с приношением своим.
1794 года, августа 26 числа, отправился он в путь из Хотетова села в Украину. При расставании, обнимая друга, сказал: «Может быть, больше я уже не увижу тебя. Прости! Помни всегда во всех приключениях твоих в жизни то, что мы часто говорили: свет и тьма, глава и хвост, добро и зло, вечность и время. Дух мой признал тебя способнейшим принять истину и любить ее».
Приехав в Курск, пристал он к тамошнему архимандриту Амвросию, мужу благочестивому. Проживя несколько тут из-за беспрерывных дождей и улуча вéдро, отправился он далее, но не туда, куда намеривал. В конце пути своего почувствовал он побуждение ехать в то же место, откуда поехал к другу, хотя совершенно не расположен был. Слобода Ивановка помещика Ковалевского было то местопребывание, где несколько времени жил он прежде и куда прибыл скончать течение свое.
Болезни старостью, погодою, усталостью от пути приблизили его к концу его. Проживя тут больше месяца, всегда почти на ногах еще, часто говаривал с благодушием: «Дух бодр, но тело немощно». Помещик, видя изнеможение его крайнее, предложил ему некоторые обряды для приуготовления к смерти. Он, как Павел-апостол
[376], почитая обряды обрезания ненужными для истинно верующих, ответствовал, подобно как Павел же иудеям обрядствующим. Но, представя себе совесть слабых, немощь верующих и любовь христианскую, исполнил все по уставу обрядному и скончался октября 29 числа, поутру, на рассвете, 1794 года. Перед кончиною завещал предать его погребению на возвышенном месте близ рощи и гумна и следующую сделанную им себе надпись написать:
Мир ловил меня, но не поймал
[377].
