– Помещение проверяли? – холодно спросил он у Бугая.
Тот кивнул:
– Пусто, никого нет.
Порох помассировал здоровой рукой лоб, закрыл глаз. Выдохнул:
– Чертовщина какая-то! Слышу что-то. Как… как будто зовет кто-то… Не могу слов разобрать.
– Хлебни водички, – протянул ему фляжку Бугай. Главарь плеснул воды себе в лицо, устало произнес:
– Кажется, с ума схожу. Может, я мало тоника принял, когда мимо псиоников шли? Зацепило, поди, немного? Что-то нехорошо мне. Бугай, как думаешь?
Тот неопределенно пожал плечами:
– Нормальную дозу взял, как и все. Не должно кошмарить.
– Тогда что за хрень творится у меня в голове?
Плотно сжатые губы Бугая едва заметно дернулись. Он произнес:
– Может, с аптечки чего достать?
Главарь оживился.
– Да, давай. Что там есть?
Боец извлек из наручного кармана оранжевый пенал.
– Дай гляну, – выхватил аптечку Порох и принялся ковыряться в ней. Читая вслух названия препаратов, он долго перебирал тюбики, морщась от боли, пока, наконец, не нашел нужный.
– Переждем пока, – произнес Бугай, украдкой поглядывая на захмелевшего предводителя. Тот, сделав себе инъекцию прямо через одежду, привалился к кирпичной стене и задремал, вздрагивая и что-то бормоча во сне. – Пока план действий не придумаем. А может, и сами рассосутся трупаки эти. Алик, как думаешь?
Тот грустно усмехнулся.
– Как же, рассосутся!
– Ладно, будем думать. А пока – всем отдыхать!
Мы с благодарностью приняли его приказ и попадали кто куда.
– Радио, давай, включайся, – произнес Бугай, вытягиваясь во весь рост на засаленной лавочке. – Исполни что-нибудь нам ненавязчивое, успокаивающее.
Радио тут же охотно запел:
У детства глаза цвета неба,
У детства глаза, как ручей.
Что может вкуснее быть хлеба,
Когда целый день ты ничей?
У детства нет планов на завтра,
И детство не носит часов.
Его не поймаешь – напрасно,
Не спрячешь, закрыв на засов.
Голос его звучал ровно, отчего создавалось впечатление, что это настоящее радио транслирует песню а капелла.
– Знатно поешь, – одобрительно кивнул Наука, подсаживаясь к Радио. – Учился где?
– Да какой там! – усмехнулся тот. – Так, самоучка.
– Да ладно?! – не поверил ученый.
– Я музыкой с детства увлекался, – прикрыв глаза, словно что-то вспоминая, произнес Радио. – У меня батя на гитаре играл. О! Как он играл! Никто так не играл! Песни такие пел – ревели все. Пробежится пальцами по струнам и начнет. Про детство, про девчонку из соседнего подъезда, про голубей. Женщины слезы вытирают, мужики стопочку тянут. Душевно пел. Я тогда еще совсем маленький был, а тоже любил слушать. Сяду рядышком, в ногах где-нибудь, чтоб не отсвечивать, и слушаю. И потом, когда в школу уже ходил, пацаны дворовые гитару приносили играть. Вокруг них столько девчонок собиралось! Слушали. Я тогда и подумал, чего мне зря пропадать, ведь батя играть умеет, а я не при делах. Выгадал момент, когда папка трезвый был, и попросил научить меня. Месяца через три уже и сам сносно во дворе куплеты запевал. С музыкантами познакомился. Общение пошло. Группу решили сколотить. Играли чего-то такое. Репетировали. А тут и портвейн пошел, и другие всякие дела, слабо совместимые с музыкой. Дурили, конечно. Страшно дурили. Однажды тоже собрались, накатили как следует, репетировать начали. – Радио тяжело вздохнул. – Зацепились чего-то по пьяной лавочке, по пустяку. Драка завязалась. Инструмент в тот раз побили знатно, гитару мою – в щепки. Когда отрезвели, обидно стало. Начали искать другой инструмент. А гитары дорогущие! Я тогда таких денег даже по телевизору не видел. А где взять-то их? Так вот по глупости и залетел на малолетку. Грабанули мы с пацанчиками магазин музыкальный. Вынесли инструмент. А дальше… Казенный дом. С Аликом там, на малолетке, познакомился, с Мартыном. А потом всё пошло-поехало. Другая уже жизнь пошла. Вот теперь здесь болтаюсь. И нормально, не жалуюсь. Времена нынче неспокойные. Выживать как-то надо.
Под мерную болтовню Радио я задремал. Накопившаяся усталость давала о себе знать. Сон мой, как сон старика, был отделен от бодрствования тончайшей пленкой, сквозь которую слышались голоса и чьи-то усталые вопросы. Ничего не снилось, лишь казалось, что я проваливаюсь куда-то вниз.
Окончательно проснулся я от Санькиного возгласа.
– Эй, ребята! Трупаки-то того, затихли.
Я прислушался. И действительно, монотонное поскребывание в дверь прекратилось. Но тишина была какой-то нехорошей, зловещей, от которой не стоило ждать ничего хорошего.
– Гробовое молчание, – невольно вырвалось у меня. Наука скривился.
– Они там… танцуют… – произнес Санька, глядя в щель.
– Что? – переспросил ученый, подскакивая с места. – Танцуют?!
– Ну да. Качаются из стороны в сторону. Как трава на ветру.
– Х-м-м… И в самом деле… танцуют, – подтвердил Наука, глазея в замочную скважину.
Меня это тоже заинтересовало, и я подошел к двери.
– Ну-ка, дай взглянуть.
Зрелище было странным, даже пугающим. До этого момента напирающие хаотичной массой мертвецы медленно покачивались из стороны в сторону, словно волосы утопленника. В этом синхронном танце напомнили они мне людей из церкви, когда отец Марк в апогее своей мессы задурманил всех наркотиком. Жуткий вид синюшной полуразложившейся плоти, грязной и истлевшей одежды, настолько не гармонировал со слаженными, будто не раз отрепетированными телодвижениями, что невольно наводил ужас.
– Нетипичное поведение! – прошептал Наука. – Какой-то новый симптом? М-да, явно что-то новое.
– Я… иду… – вдруг откуда-то из-за спины хрипло произнес Порох. – Иду к вам… Сейчас… сейчас…
С трудом поднявшись, шатающейся походкой он направился к двери. Вид у него был жуткий: лицо посерело, осунулось, глаз закатился, обнажая белок, на лбу выступили крупные капли пота.
– Ты куда? – только и смог спросить Бугай.
– Слышу их… слышу… зовут… к себе… иду… сейчас, потерпите…
– Что за!.. – Алик попытался привести в чувство командира, но сразу полетел в сторону от мощного удара в живот.
Порох проковылял к двери. Начал её выбивать. От внезапного грохота под потолком тревожно забились голуби, поднимая кучи слежавшейся на перекладинах пыли.
– Стой! Ты чего удумал?! Рехнулся?! – подскочил Бугай. И покатился в сторону корчащегося Радио.
От напора Пороха дверь нещадно трещала. Хрустели и костяшки пальцев бандита, но боли он, кажется, и не замечал вовсе.
