Однажды из-за того, что он лучше, ему пришлось меня волочь на себе километров двадцать. Я влетел в «магнитку», а он нет…
В общем, я был почти уверен, что Эхи крадётся где-то позади, никем не замеченный.
А по его следам идёт тот волк, который не решился напасть на Чака…
Чак… Вот Чак меня беспокоил. Лайта мне рассказывала про тот случай, когда их всех пытались убить. Сам-то Чак ничего про то дело не помнит, и никто ему правды не говорил, а только: мол, стукнули тебя сзади по башке поленом, ты и отключился. На полгода. Бывает… На самом-то деле стукнули его в самом начале, когда те соседушки, которые пришли пограбить да покуражиться над городскими, ещё не вошли в раж.
Яррики гостили у двоюродных дедок-бабок, родственников по материнской, этаких хрестоматийных сельских интеллигентов – дед фельдшер, бабка учительница. Нестарые совсем люди… После Чёрного дня, он же День помутнения, многие с катушек слетели, и дед-фельдшер пытался что-то сделать, какую-то помощь организовать. Его назвали колдуном и шпионом. Амбулаторию сожгли, потом пришли жечь дом. Но так… хозяйственно, что ли – куркули ведь, что не в погреб, то в амбар. Решили хозяев связать, имущество вынести, и уж тогда в пустом доме колдуна и шпиона спалить. А тут ещё гости весьма кстати подвернулись… Чака сразу поленом сзади повыше уха тюкнули, он и лёг. А как женщин вязать стали, мужички распалились и решили, что природное деревенское развлечение им не повредит. Лайта, конечно, боец так себе, но голос у неё хороший. Мощный голос. Особенно как увидела, что кто-то Кошку схватил…
И Чак очнулся. То есть, может, и не очнулся, но встал. Да так встал, что верёвки, которыми его на всякий случай обмотали, просто полопались. И начал он мужичков убивать. Одного за другим. Быстро и страшно. Как крыс или там кроликов. Одной рукой за грудки схватит, другой под коленку, перевернёт – и башкой об пол. Потом следующего. И следующего… А они в дверях заклинились и вырваться не могут. Так он почти всех и поубивал. Потом сел к столу, щекой на руку опёрся и пить попросил. Лайта притащила ему ковшик, он воды попил и отключился.
А надо было бежать. Потому что теперь их точно убили бы без прелюдий.
Вырвались, конечно, чудом. И что дедова керосиновая тарахтелка, на которой он ездил по дальним фермам, оказалась заправленной и завелась без капризов, и что здоровенного Чака трое весьма слабосильных сумели выволочь и в тарахтелку погрузить, и что дед догадался дом поджечь и тем отвлечь внимание пейзан… и что Лайта отменно стреляла из ружья, так что погоня началась и тут же кончилась… в общем, много счастливых случайностей произошло тем вечером. Ехали всю ночь и к утру добрались до военного городка при ракетном полигоне, где тоже был чад и бред, но всё же какая-то дисциплина сохранялась. Что совсем удачно, начальник полигона помнил господина полковника Лобату…
Там Чак немного отлежался и вроде бы начал узнавать людей и что-то соображать, хотя и медленно, и тут опять приключилась история: лежал он в палатке – а их всех поселили в палатках, ничего другого не было, – как вдруг вскочил и прямо сквозь брезентовую стену вырвался наружу – и вышиб Кошку из-под колёс грузовика; но самого его грузовиком тем изрядно поломало. Тут уже пришлось везти тяжелораненого за сотню километров в армейский полевой госпиталь, там ему ноги-руки срастили, там же он и в ум вернулся – правда, не совсем в свой. Воспоминания у него были отрывочные и сложились и срослись они как-то весьма причудливо. Причём Лайта сначала пыталась ему что-то объяснить – ещё в госпитале, – но потом решила, что дело того не стоит: Чак приходил в неконтролируемое бешенство и после опять ничего не помнил…
И вот за эти три дня, что мы с Эхи отъедались на поминках по его соартельщикам, а он хмуро пил и не пьянел, мне всё сильнее казалось, что изнутри его со страшной силой что-то распирает, но он ничего не чувствует, а когда взорвётся, снова не будет помнить.
Не скажу, чтобы это меня пугало. Но требовало быть настороже.
* * *
Момент, когда мы вышли из туннеля, я по задумчивости как-то пропустил.
* * *
Во время войны в Казл-Ду я заскакивал раза четыре, тут у нас небольшие отряды стояли, прикрывали основное расположение со стороны долины Зартак; хоть и считалось данное направление безопасным тупиком, но осторожность была обязательна – особенно после того, как у нас высадился блистательный десант академических генералов. Всё они знали и умели – кроме одного, пожалуй: как силами неполной дивизии держать четырёхсоткилометровый фронт? Их такому в академиях почему-то не учили…
Моя бы воля, я бы этот Казл-Ду республиканцам отдал, да ещё бы и приплатил немного сверху – пусть они тут накапливаются, пусть снабжают группировку по обстреливаемой и легко минируемой дороге, а потом пусть куда угодно наступают любыми силами, а я одним стрелковым взводом с миномётами остановлю их наступление там, где захочу. А держать целый взвод здесь без применения – раз, и неизбежно теряя его при любом активном действии противника – два, – это преступная расточительность как минимум. Однако же…
В общем, пришлось мне бывать в Казл-Ду не в самых приятных обстоятельствах и не в лучшем расположении духа.
Народу сейчас здесь было не в пример больше, чем тогда, и даже наладили кой-какое уличное освещение, так что напоминало поселение именно поселение, а не укрепрайон – несмотря на пару пулемётных гнёзд на окраине. Нас провели в центральную башню и там усадили на каменную скамью, велев обождать и не болтать друг с другом. Я спросил какой-нибудь еды, и что вы думаете – принесли котелок тёплой каши на двоих и две ложки. Мы молча похлебали кашки с мясными прожилками и отвалились. Мне показалось даже, что Чаки тут же уснул. А может, он и ел не просыпаясь…
Интересно, который час? Мои внутренние часы после прохода через холодное багровое пламя и потом через коленчатый туннель показывали что угодно, и наш с горцами ужин казался давним, как рисунки на стенах пещер. Я огляделся, думая, у кого бы спросить. Конвоиры наши сюда не входили, часовой у двери явно дремал, за брезентовой перегородкой не было слышно ни звука, – то есть было, наверное, самое раннее утро. Я решил тоже вздремнуть, но тут по деревянным ступеням застучали подковки, на втором этаже показался офицер, молча поманил меня: идём. На всякий случай я посмотрел вправо-влево, потом указал на себя – я? Он нетерпеливо кивнул. Я потащился вверх. Надо сказать, изрядно уставши.
Всё-таки в «Птичке» кормили постыдно…
Здесь тоже были брезентовые перегородки, дверца в одной была приоткрыта. Офицер меня ждал уже с той стороны. Пригнувшись, я вошёл. Половину помещения занимали два стальных шкафа, похожих на оружейные, но не оружейные. Во всяком случае, не армейские. Кроме шкафов, был складной стол и пара складных стульев. Ещё сколько-то стульев в сложенном виде были воткнуты между шкафами.
– Садитесь, – сказал офицер. На погонах у него были корнетские треугольники. Ну, может, и корнет: по лицу вообще не сказать, сколько лет – то ли двадцать, то ли сорок. Бывают такие лица вечных подростков… – Младший следователь полевой прокуратуры корнет Куачу. Покурить, выпить, а может, чаю?
