Обретя под ногами опору, старпом, словно былинный воин приумножился силой родного корабля и, уже не разбирая, стал яростно молотить противника кулаками – полупудовыми кувалдами – куда попало – в голову, грудь, живот. Тот скрючился, попятился, прикрывая руками лицо, и, заплетаясь ногами, рухнул на палубу. Старпом будто остервенел в драке, и, казалось, сама смерть пришла в ужас от этого безумия, но не отступила, не ушла, а, затаившись, выжидала удобный момент, чтобы подстеречь свою жертву. И не важно, кто это будет…
– Лежачего не бью, – тяжело переводя дыхание, прохрипел Анатолий, повернулся и тяжело пошел прочь.
– Осторожно! – услышал он чей-то вопль и, оглянувшись, увидел, как бандит уже приподнялся, схватил за ствол лежащий недалеко свой автомат, замахнулся им как дубиной и, готовый нанести смертельный удар в голову, бросился на старпома сзади. Анатолий едва успел отпрянуть в сторону, как раздался выстрел. Будто нарвавшись на невидимую преграду, моджахед завис в прыжке и с лету грохнулся на палубу, навсегда оставив этот мир.
– Вована я не уберег, так хоть Анатолия спас… И этой скотине отомстил, – тяжело прохрипел капитан, опуская свой АК-47.
– Борис Николаевич, раньше-то что не стрелял? – с долей укоризны в голосе спросил Куздрецов.
– Последний патрон остался, боялся, что с капитанского мостика промахнусь…
Он видел и гибель Деда, и начало драки, и, на все лады костеряча своего старпома – чего в драку лезть, благородного из себя корчить; схватил бы весло или пожарный лом да уделал бы эту гниду, – вихрем слетел с мостика на палубу и, как нельзя кстати, поставил точку в затянувшейся кровавой разборке.
А команда уже молча склонилась над телом Вована. Его тельняшка-безрукавка задралась, оголив сплошь расписанную грудь с тремя маленькими пулевыми отверстиями, из которых еще сочилась кровь. Вдруг татуированная чайка на плече стармеха вздрогнула, встрепенулась, пригнулась всем телом к пышногрудой морячке, шепнула что-то ей на ушко, вогнав девушку в смущение и краску, а потом расправила мощные крылья, вспорхнула и с коряво-гортанным криком поднялась в небо, сделала над судном прощальный круг и, подхваченная мощным порывом ветра, унеслась высоко-высоко в неоглядную, неведомую и непонятную человеческому разумению даль. И лишь Вован проводил ее долгим-долгим немигающим взглядом застывших глаз, в которых уже стекленела синяя глубина космической бездны, да напутственная улыбка на лице провалилась куда-то сквозь губы, и только уголки рта, споткнувшись о две глубокие морщины, потянулись в стороны и замерли.
– Эх… А вот не сделал он никакую татушку, чтоб от пули сберегла, – шмыгая носом и не стесняясь слез, промямлил кок Петька. Опустившись на колени, он ладонью провел по лицу друга от лба до подбородка, а когда убрал руку, все увидели на веках закрытых глаз стармеха неизвестно когда и кем сделанную каллиграфически легким, как в школьных прописях, шрифтом аккуратную портачку: «Не буди, они устали»…
Небо сбросило свой ночной траур за корму судна и засверкало солнечным светом.
– Кого еще? – глядя на присмиревшего Деда, спросил куда-то в пустоту Кораблин.
– Андрея и Леху… Сейчас принесем…
Через полчаса все: и живые, и мертвые, и даже раненые – Серегу Степанова на носилках осторожно вынесли из машинного отделения, Федька Михайлов, опираясь на кого-то из друзей, приковылял сам – собрались на юте. Трупы моджахедов уложили у леера по правому борту, тела моряков – по левому. Посередине в кучу были свалены Калашниковы, рядом – небольшая горка пустых магазинов. Гранатометы с выстрелами и крупнокалиберные пулеметы, снятые с лодок, лежали отдельно. Последние шесть патронов, оставшиеся после боя, собрали в два рожка и, вставив в автоматы, передали двум матросам, охранявшим связанных бандитов. За это время Куздрецов и Маркин восстановили спутниковую связь, и чекист кратко сообщил своему московскому Центру об освобождении судна.
Уже растаяли линялые, будто выгоревшие в белесом рассвете, звезды, еще недавно цеплявшиеся за поблекший мрак, и только кладбищенски бледный полумесяц узким серпом – рогами вверх – приклеился где-то снизу за крестообразную вязь судовых антенн. Жестокая ночь утонула в океане, день обещал быть ясным, солнечным и жарким, но горьким на вкус, на запах, на впечатления… Команда дожевывала свой завтрак, но ни удовольствия от еды, ни сытости не было. Просто набили брюхо и все. Успокоенность о собственном будущем отягощалась горечью потерь.
– Маэстро, выдать команде по сто пятьдесят водки… На помин души мужиков наших… – распорядился капитан.
Пили молча, не чокаясь и не закусывая, стоя и до дна.
– Кок, накорми пленных.
– Ага. У меня специально для них приготовлен классный супчик – отвар дерьма со шкурой крысы. А на второе – мусульманский спецделикатес – свинячий хрен с ушами и яйцами борова на поросячьем хвостике… – Его заплывший глаз не мог и кастрюлю нащупать, но острый язык, как и прежде, остался в девственной неприкосновенности.
Под стволами автоматов пленникам развязали руки и накормили. В отличие от моряков, хавали они с превеликим удовольствием. Не жлобствуя, кок навалил им добавки и сам, скорее по привычке, а может, думая о чем-то своем, вымыл всю посуду не только за командой, но даже за бандитами. И только бросив в сушилку последние ложки, он вдруг спохватился: «А что это я за этими уродами-нехристями еще и посуду мою? В прислуги, что ли, им нанялся?» И чтобы хоть как-то успокоиться, укоротить злобу на себя и выплеснуть ненависть на моджахедов, поднялся к капитану.
– Слушай, Борис Николаевич, пока там, на берегу, разберутся с этими биндюжниками, давай-ка проучим их по-нашему…
Кораблин вопросительно посмотрел на кока.
– Повяжем этих супостатов и за борт, – продолжил развивать свою идею Петька.
– Маэстро, в башке твоей всякого злата лопата, только ума маловато. А ты знаешь, сколько тебе за самосуд дадут?
Капитан отвернулся, чтобы по блеску глаз, бурлящим эмоциям, голосу, враз ставшему жестяным, не понял подчиненный, что своими собственными руками готов он разорвать этих нелюдей в клочья и скормить акулам… За Вована, за Андрея, за Леху, за француженку эту журналистку, за отстрелянный иранцу палец, в конце концов, за все прошлые и будущие грехи и зверства этих тварей… Не должно быть места таким подонкам ни на земле, ни на воде, ни на небе. «А может, и правда, посадить их всех в лодку без мотора да с пробитым дном, и пусть плывут себе с Богом…» И вновь, где-то глубоко, на самом краешке сознания явился ему в сумеречном свечении серебряного оклада лик жены его с маленьким мальчиком на руках, у которого и имени еще не было… И, как никогда прежде, уразумел Кораблин, что боль рождается вместе с младенцем и умирает вместе со стариком, проживая с человеком всю жизнь и принося только страдания: кому больше, кому меньше. И зачем приумножать эти мучения, если их и так немерено?
– Все, Петька, хватит буянить! Вставай в оглобли и трудись. Или ты сегодня решил себе день сачка устроить, лентяйство празднуешь?
