Этторе орудует цепом с неослабевающей энергией, так что пот заливает глаза и заставляет руку скользить по деревянной рукоятке. Ему приходится сжимать ее с тем же жаром, с каким он отдается работе. К полудню мышцы плеч ноют, боль в ушибленных ребрах усиливается, словно острый шип вонзается в кость. Мужчина, работающий рядом, рассказывает ему о троих умерших за день до этого от сердечного приступа во время молотьбы на солнцепеке. Этот рабочий день самый длинный из тех, что Этторе может припомнить. Дежурства в Дель-Арко, дремотное ожидание своей смены на крыше, возможность есть, когда хочется, свидания с Кьярой приучили его желудок к сытости, а ум к рассеянности. Он забыл, что такое однообразие и изнеможение, мертвящая монотонность тяжелого сельского труда. Время, на которое он из-за больной ноги выпал из привычного существования, позволило ему по-новому взглянуть на многие вещи, и теперь он ясно видит свою жизнь – череда дней, которая тянется до самой его смерти, – каторжный труд, голод и безнадежность. От этого впору потерять рассудок. Обед состоит из куска хлеба и стакана «примитиво», щедро разбавленного водой. Они работают, пока солнце не склоняется к горизонту, около семи вечера, и платят им меньше половины того, на что можно было бы рассчитывать. Работники берут деньги и с недоумением смотрят на них. Одни приходят в ярость, другие смиряются, третьи впадают в панику оттого, что им удалось заработать такие гроши. Но все, как один, молчат, так что разницы нет.
К тому времени, когда Этторе добирается до Джои, он уже не помнит, какого оттенка глаза у Кьяры и что он чувствовал, проводя пальцами по ее волосам. Он знает, ту его часть, что тоскует о подобных утратах, нужно загнать глубоко-глубоко внутрь. Нежность не имеет ничего общего с тем, что ему нужно делать. Он так утомлен, так подавлен, что бездумно шагает домой, забыв о необходимости таиться. Паола молча кормит его ужином. Она ждет. Поев, он отряхивает одежду рукой, смоченной водой из амфоры, и умывает лицо. Стягивает через голову рубашку, чтобы избавиться от попавшей внутрь колющей шелухи и соломинок. Отирает пыль и пот с груди, плеч и шеи. Осматривает синяк на ребрах, ставший из синего черным и расплывшийся, словно отпечаток руки.
– Когда планируется нападение на массерию Молино? – в конце концов спрашивает он.
– Не завтрашней ночью, а следующей, – произносит Паола ровным голосом, не выказывая ни удивления, ни торжества.
– Сколько человек?
– Двадцать пять. – Она не сводит с него глаз. – Возможно, двадцать шесть.
– Не много. И это вся твоя революционная армия?
– Когда у нас будет оружие, к нам присоединятся и другие. Ты с нами? – спрашивает она.
Этторе смотрит на нее пристально. Она стоит прямо, уперев руки в бока, опустив подбородок, исполненная решимости, на которую у него не осталось сил. Но он кивает в ответ, и этой ночью его не мучают кошмары.
Нападения на фермы не редки и со времен резни в Джирарди случаются все чаще. Обычно грабители проникают туда тайком, под покровом ночи, для того чтобы украсть съестные припасы или поджечь строение где-нибудь на отшибе, подальше от охраняемого главного здания. Все это короткие и опасные вылазки, на которые людей толкают отчаяние, голод и жажда мести. Фермы, где управляющий отличается жестокостью, где бьют и унижают работников; фермы, где самая низкая оплата и самый длинный рабочий день; фермы, хозяева которых набирают и вооружают отряды головорезов, – эти хозяйства подвергаются наибольшему риску. Но когда люди голодают, опасность грозит всем. Горстка грабителей, мужчин и женщин, вооруженных дубинами да мотыгами, похищает и режет овец и другую скотину, поджигает амбары с зерном, забирает с собой провизию и все, что можно унести. Жизнь в полутемных комнатах без электричества и долгая ходьба в предрассветных сумерках до места работы, к которой привыкают с самого детства, развили у джорнатари в Джое превосходную способность видеть в темноте. Во время налетов их руки тверды, лица непроницаемы, они полны решимости, даже если их сердца трепещут от страха перед опасностью. Они грабят фермы и оставляют на своем пути пожары и проклятия, трупы – очень редко. Но этот новый план – совсем другая и куда более опасная затея. Им придется прорываться внутрь массерии, и это будет горячая схватка.
Этторе не участвовал в набегах с тех пор, как умерла Ливия, да и до этого такое случалось редко. Он всегда говорил, что хочет зарабатывать, а не брать. «А если тебе не дадут работать?» – этот неизменный довод Паолы он слышит с тех пор, как им исполнилось двенадцать и четырнадцать. Они одеваются в черное; у Паолы за поясом нож, Этторе вооружается кривым суком оливы, который они держат у двери с тех пор, как к ним заявился Федерико. Дерево очень старое, обожженное солнцем, гладкое и твердое, словно кость. Этторе гладит большим пальцем его узлы и извивы, пока они ждут, когда колокола Санта-Марии Маджоре пробьют полночь. Валерио наблюдает за ними из своей ниши, его глаза пусты, словно все происходящее – это театральное представление, смысл которого ему непонятен; словно они не его дети, а сам он где-то далеко-далеко. Перед тем как уйти, Паола склоняется над спящим сыном и проводит пальцем по его лицу с выражением нежности и безнадежной любви, которое в другое время никогда не появляется на ее лице. Когда колокола начинают звонить, сердце Этторе вторит им бешеным стуком. Сестра наливает по маленькому стакану вина, купленного специально для этого вечера, и они выпивают его залпом, не сводя друг с друга взгляда. Затем повязывают шарфы, закрывая лица ниже глаз.
– Готов? – спрашивает Паола, и ее голос звучит чуть выше, чем обычно, чуть более напряженно. И лишь это выдает ее страх.
Они идут быстро, не произнося ни слова, без фонаря, стараясь держаться в тени. Вскоре к ним присоединяются другие молчаливые, похожие на привидения тени. Они выходят за пределы города и направляются на север. Двадцать два мужчины и четыре женщины, объединенные одной целью, хранят молчание. Сова тревожно ухает при появлении этой угрюмой шайки; пыль вздымается из-под ног, слышится приглушенное сиплое дыхание и плеск драгоценного керосина в канистре, которую несет один из них. До массерии Молино, получившей свое название от старинной ветряной мельницы, находящейся неподалеку, всего пять километров, около часа ходьбы. Они останавливаются чуть поодаль, чтобы не попасть в круг, освещенный фонарем над воротами, которые охраняет единственный сторож с винтовкой в руках и двумя пистолетами по бокам. Этторе его почти жаль. По периметру нет внешней стены, нет и собак. Внутри спят аннароли, по ту сторону на дежурстве еще один сторож, молодой и крепкий. Остальные работники – это женщины, подростки и старики; те, кого владелец может вышвырнуть в любой момент, заплатив гроши. Налетчики некоторое время наблюдают, стараясь определить, все ли спокойно. Ждут подходящего момента. Этторе видит себя словно со стороны, он лишь один из органов тела, изготовившегося к бою. Это чувство знакомо ему со времен войны; защитное разъединение мысли и действия, разума и плоти. Страха нет, только фаталистическая готовность к смерти и где-то, под спудом коллективной воли к действию, остатки его собственной личности, молчаливой и отстраненной.
