– Завтра мы приступаем к работе. Капоцци и Сантоиемму сегодня отпустят, но… Биржи труда больше нет.
– Нет? – переспрашивает Этторе, и Джанни кивает:
– Сгорела, три человека погибли, защищая ее. Все журналы, все списки, все подписанные контракты с нанимателями – уничтожены. Мы вернулись к тому, с чего начинали сразу после войны.
Сердце Этторе устало сжимается.
– Можно найти новое помещение, составить новые списки. Ди Ваньо проследит за этим, – говорит он, надеясь, что Джанни поддержит его. Ди Ваньо их депутат, член парламента и социалист.
Джанни смотрит на Этторе с легким презрением.
– Можешь мечтать, если тебе от этого легче, – угрюмо бросает он. – Всякому дураку ясно, куда дует ветер здесь, в Джое. Да и во всей Апулии.
– Так что, ты готов расстелиться перед ними, позволить вытирать о себя ноги, Джанни? – тихо спрашивает Этторе.
Лицо Джанни мрачнеет еще больше.
– Мы боремся и боремся, но все время проигрываем, теша себя пустыми надеждами. Сколько бы речей ни произнес Ди Витторио, сколько бы ни было у нас таких депутатов, как Ди Ваньо, ничего не изменится. Все бесполезно. Я хочу работать, и я хочу есть. Вот и все. – Он идет к тюфяку и ложится. Этторе благодарит их и поднимается, чтобы уйти. Их уныние заразительно, Этторе чувствует, как оно пробирает его, словно холод в январский день, и ему это не по душе. Он хочет добраться до Федерико Мандзо и его отца Людо. Он хочет наказать их. Он не может позволить им победить.
Жажда мести заряжает его, обостряет все его чувства, и он направляется к дому Леандро на Виа Гарибальди. Ему приходится помедлить, чтобы восстановить дыхание и взять себя в руки, прежде чем постучать в дверь. Крестьянам давно известно, что в полицию не стоит обращаться ни по какому поводу, а теперь полиция более пристрастна, чем когда-либо; если Этторе накинется на Федерико, то его арестуют, и никакие смягчающие обстоятельства не будут приняты во внимание при вынесении приговора. Поэтому, когда Федерико открывает дверь и улыбается так, словно они старые друзья, Этторе стирает все следы ярости со своего лица и сдерживает гнев с таким чувством, будто глотает золу.
– Синьор Тарано. Очень приятно, – говорит Федерико и слегка кланяется ему, вышколенный слуга. – Ваш дядя будет рад видеть вас.
Этторе проходит мимо Федерико в затененный арочный проем, не спуская с него глаз. Он одет в темные брюки, серую рубашку и выцветшую, но еще вполне крепкую жилетку; никаких следов патронташа и значков.
– Эта ночь в Джое выдалась неспокойной. Я полагаю, синьор Леандро тревожился, узнав, что вы вернулись в город.
– Возможно, у него больше поводов тревожиться, чем он думает, – отвечает Этторе.
Федерико вновь улыбается:
– Возможно, и так. Но за этими стенами вы в безопасности. Да и ваш дядя могущественный человек.
– Это правда.
Тут с одной из верхних террас раздается голос Леандро.
– Мой племянник вернулся целым и невредимым? – кричит он.
– Да, синьор, – отзывается Федерико, и, когда он поворачивается, чтобы идти в свою каморку у ворот, Этторе останавливает его.
– Если ты еще раз приблизишься к моей сестре, клянусь, я выпущу тебе кишки, – шепчет он. – Попомни мое слово.
Улыбка бесследно исчезает, и лицо Федерико кривится от ярости.
– Посмотрим, – говорит он. Затем проходит мимо Этторе и исчезает внутри.
– Этторе! Поднимайся, нужно поговорить, – зовет Леандро. – Ради всего святого, зачем тебе понадобилось возвращаться в город в такое время? Если тебе нужно было передать что-нибудь Паоле, послал бы со мной. Или я мог бы отправить слугу.
– В массерии мы не знали, что творится в Джое, я хотел сам их проведать, дядя, – Этторе взбирается по лестнице на террасу. – Отец очень болен. Паоле некому помочь.
– А, – произносит Леандро, грустно кивая. – Надо сказать, она всегда была своенравной и весьма находчивой девчонкой. Если какая-нибудь женщина и может за себя постоять, так это Паола… – Он разводит руками.
– Может, но это не значит, что она должна это делать.
– Так пусть приходит и работает на кухне, если не хочет, чтобы к ней относились как к члену семьи. – Леандро произносит это с легкостью, поскольку знает, что Паола на это не согласится.
– Вероятно, она могла бы, если Валерио… – Этторе чувствует, что, произнося это, совершает предательство, воображая при живом отце, как все сложится после его смерти. Затем ему приходит мысль, что стоит Паоле оказаться в доме Леандро, как она первым делом перережет ночью горло Федерико. Он мотает головой. – Пока я ее единственная опора.
Небо затягивает белесыми облаками, когда Федерико везет их обратно в массерию; эта толстая облачная завеса, удерживающая зной, настолько неподвижная и тяжелая, что воздух кажется вязким. На кривой ветви сухой оливы сидят семь сорок и следят за проезжающей машиной, даже не делая попыток взлететь, глаза у них похожи на свинцовые пули. В птицах нет страха, но нет и энергии, нет живости. Они выглядят мертвыми, и Этторе вновь вспоминает о матери, принимая их за предостережение. Он размышляет о том, как подступиться к дяде с вопросами о Мандзо, как расспросить об участии Федерико в фашистских патрулях и о том, известно ли Леандро, что Этторе, его родной племянник, значится в их расстрельном списке. Знает ли он, что этот сытый молодой человек, сидящий сегодня за рулем автомобиля, еще вчера держал дуло пистолета у головы его внучатого племянника. Если сороки действительно предостережение, то это знак не трепать языком, но Этторе не уверен, сумеет ли сохранить все в тайне. Не должен ли дядя сделать выбор между узами крови и политикой? Между своим народом и теми, кто угнетал его из поколения в поколение? «Мой брат забыл, кто он есть» – так сказала мать Этторе. Этторе прикусывает язык и устремляет взгляд на мужа Кьяры.
Бойд Кингсли сидит ссутулившись на пассажирском сиденье впереди, ноги согнуты, голова опущена. На коленях он держит плоский кожаный портфель, и пальцы беспрестанно теребят его пряжки. Ему явно не по себе, однако вполне вероятно, это его обычное состояние. Этторе может разглядеть лишь одну сторону его лица – слегка подрагивающее ухо, тонкую шею с морщинистой кожей, как у ощипанной птицы, пучки тонких, словно у младенца, волос. Он по крайней мере лет на пятнадцать старше жены. Этторе вспоминает, как, впервые приехав на ферму, он сжал в объятиях Кьяру, словно не видел ее много недель, и от этого воспоминания ему делается дурно. Она его жена, разумеется, они делят постель. У Бойда Кингсли на это есть полное право, а у Этторе никакого. Но стоит этой мысли закрасться ему в голову, как он уже не в силах освободиться от нее. И к тому времени, когда они въезжают в ворота Дель-Арко, Этторе одинаково презирает обоих мужчин, сидящих на переднем сиденье, одного вполне оправданно, другого несправедливо. Он думает, придет ли к нему Кьяра, пока муж будет в массерии, и тут же бранит себя за глупость. Конечно не придет. Может, она лишь использует его в отсутствие мужа, чтобы потешиться и удовлетворить свою похоть. Взяла и бросила, словно игрушку. Какое бы сочувствие ни нашел он в ней, какое бы влечение ни почувствовали они друг к другу, все это могло оказаться игрой его воображения, вызванной горем и одиночеством. Этторе стискивает зубы. Массерия Дель-Арко не имеет отношения к реальному миру, как и Кьяра Кингсли.
