Комната Пипа очень похожа на их с Бойдом спальню, но меньше и выходит на запад. Клэр хочет посмотреть, распаковал ли Пип вещи, и выясняет, что, как она и думала, чемодан убран в шкаф нетронутым. Она бросает взгляд на прикроватный столик, заранее зная, что́ там увидит, – эту вещь он достает всегда, куда бы они ни поехали: фотографию своей матери в серебряной рамке. Это студийный снимок, Эмма стоит у высокой жардиньерки с какими-то экзотическими ползучими растениями, сомкнув перед собой тонкие руки. Фотография сделана в 1905-м, за год до рождения Пипа, на Эмме модное закрытое платье; Пип утверждает, что помнит именно это платье, и говорит, что оно было потрясающего цвета, темно-красное, словно листья плюща в осеннюю пору, но на снимке оно выглядит темным и строгим. Лицо у Эммы серьезное, но не мрачное, тонкий овал со светлыми глазами и облаком вьющихся волос, высоко подобранных и ниспадающих на правое плечо. И хотя лицо ее застыло перед камерой фотографа, Клэр всегда чудится отсвет веселой улыбки на ее губах и в изгибе бровей. Клэр поднимает фотографию и разглядывает ее с интересом, подогретым вопросами Марчи. Это единственная фотография Эммы, которую она видела. Возможно, единственная уцелевшая. Эмма так же застыла во времени, как и дом, где они сейчас находятся. Клэр ясно видит, что Пип похож на мать, и только это сходство заставляет думать об Эмме как о реальном человеке – о женщине, которая смеялась и плакала, сердилась и любила, а не просто была лицом на карточке или призраком, преследующим ее мужа.
Пип оборачивается и смотрит на Клэр. Он не ощущает ни малейшего противоречия между своей привязанностью к Клэр и памятью о матери, и Клэр признательна ему за это. Он никогда не сравнивал ее с Эммой; никогда не бросал ей в сердцах: «Ты не моя настоящая мать». Есть вещи, которые вовсе не нужно озвучивать. Он никогда не обвинял ее в том, что его мать умерла, как могли бы в горе и замешательстве поступить другие дети.
– Интересно, пришелся бы ей по вкусу наш обед? – спрашивает он.
– Наверняка. Особенно жареные цветки цукини – я помню, ты говорил, что она любила пробовать все новое. Они были такими легкими. И нежными. Понравились бы ей мистер и миссис Кардетта, как ты думаешь?
– Думаю, да. – Пип на мгновение умолкает. – Мне кажется, она вообще доброжелательно относилась к людям. А мистер и миссис Кардетта очень гостеприимны, ты не находишь?
– Очень.
Клэр и Пип иногда рассуждают подобным образом, особенно оказываясь в непростых ситуациях, – пытаются угадать, что подумала бы Эмма, что она предпочла бы, как повела бы себя. Это способ удержать в памяти ее живой образ, чтобы у Пипа не пропадало ощущения близости с матерью, хотя на самом деле у него сохранились о ней лишь обрывочные детские воспоминания: цвет платья, длина волос, голос и тепло рук, апельсины, которые она любила, и запах цедры, исходивший от ее пальцев. Иногда Пип таким образом дает Клэр понять, что́ он думает о тех или иных вещах – трудных вещах, о которых ему не хочется говорить прямо. Иногда он заявляет, что Клэр и Эмма непременно поладили бы и стали бы близкими подругами, и это еще одна великодушная фантазия – что обе женщины могли бы одновременно присутствовать в его жизни.
Какое-то время они смотрят на фотографию молча, затем Клэр ставит ее обратно. Она всегда следит за тем, чтобы на стекле не отпечатались ее пальцы.
– С папой… с папой все нормально? – спрашивает Пип, мучительно стараясь скрыть тревогу.
– Да. Думаю, да, – неуверенно говорит Клэр. Пип кивает, отводя глаза. – Надеюсь, теперь, когда мы рядом, ему будет лучше. Как ты считаешь?
– Наверное.
Пип не сводит глаз с фотографии Эммы. Внезапно Клэр понимает, что он растерян и несчастен в этой незнакомой обстановке, далеко от дома. Она ищет слова, чтобы ободрить его.
– Я понимаю, что наш приезд сюда кажется несколько странным. Наверное… тебе одиноко без друзей, – говорит она. Пип пожимает плечами. – Но мы найдем способ развлечься, обещаю. И могу поспорить, у тебя здесь появятся новые друзья… Выспись хорошенько, завтра отправимся на разведку. А мистер Кардетта снова покатает тебя в той машине, которая тебе так понравилась, – «альфред ромео».
– «Альфа-ромео», – с улыбкой поправляет ее Пип.
– Ну вот, я же говорила, что я полный профан. – Она обнимает его и быстро целует в висок. – Ложись спать, я тоже сейчас лягу.
Бойд по-прежнему беседует с Леандро. Из окна спальни двумя этажами выше Клэр видит дым от трубки, поднимающийся в свете масляных ламп, горящих на столе; она слышит приглушенные голоса, но слов разобрать не может. Несмотря на это, она стоит некоторое время, прислушиваясь, затем прикрывает ставни, стараясь не шуметь, хотя и не знает, с чего это она решила, что должна вести себя как можно тише. Матрас прогибается под ее весом, когда она забирается в постель; простыни имеют характерный затхлый запах лежалого белья – они чистые, но непроветренные. В комнате тепло и тихо, стоит ей закрыть глаза, как она слышит над ухом писк комара. Затем к нему присоединяются еще двое. Она была не совсем честна с Марчи, потому что у нее все-таки есть повод для ревности: Пип. Не потому, что она хочет быть его матерью, – без Эммы он не был бы собой, – а потому, что сама хочет ребенка; хочет носить его, чувствовать внутри себя зарождение новой жизни; хочет испытать муки родов и счастье материнства. Она хочет быть матерью, а не только мачехой или суррогатной старшей сестрой. Любовь – безгранична. Она будет любить своего ребенка, но не станет от этого меньше любить Пипа. К тому же Пип почти взрослый и скоро покинет ее.
Но Бойд не хочет больше детей. Он боится. И хотя он не облекает своего страха в слова, страх этот сидит где-то глубоко внутри. Всякий раз, когда они занимаются любовью, он пользуется презервативом и выключает свет. Порой Клэр кажется, что между ними никогда не было настоящей физической близости, ведь они не видят, не чувствуют друг друга. Она собиралась снова завести речь о ребенке во время этой поездки, но Бойд и без того на взводе, так что ее терзают сомнения. Она уже замечает скрытые признаки, которые всегда пугали ее, и догадывается, что это как-то связано с Кардеттой, а значит, и с Нью-Йорком. Комариный звон не прекращается, Клэр становится жарко под простыней. Она ощущает покалывание во всем теле. Их совместная поездка в Нью-Йорк была худшим временем в ее жизни, воспоминания об этом походят на странный и болезненный сон. Несмотря на ужасную усталость, ей не спится, и она знает почему. Она ждет. Ждет того, чем все это обернется.
Этторе
Этторе одиннадцать лет. На дворе март, серое небо, сплошь затянутое тучами, кажется, вот-вот разразится дождем, но дождя все нет; небо хмурится день за днем, и ничего не происходит. Крестьяне занимаются прополкой, освобождают от сорняков молодые ростки пшеницы, посеянной в октябре. В марте поля вокруг Джои приобретают особый мягкий зеленый цвет, какой не увидишь в другое время года. Поскольку эта работа не требует большой физической силы, на нее, наряду с мужчинами, нанимают и мальчишек. В те годы, когда сорняков бывает особенно много – например, после дождливой весны, – на поля выходят даже восьми-девятилетние ребята, которым платят сущие гроши. Но и гроши лучше, чем ничего, – мужчинам, которым приходится отрабатывать накопившиеся за зиму карточные долги, остается и того меньше. Это нудный и монотонный труд. Когда спина Этторе устает от работы в наклон, он опускается на колени, как научил его отец. Чтобы дать отдых одной группе мышц, пока напряжена другая. Через некоторое время он встает с колен и вновь гнет спину. Его руки перепачканы, пальцы ободраны и покрыты трещинами от борьбы с жесткими стеблями, которые крепко цепляются корнями за каменистую почву. У каждого мальчишки через плечо надет холщовый мешок, и от того, сколько раз он будет наполнен и опорожнен, зависит, какую плату получит работник в субботу.
