— До свидания! — попрощалась я. — Приятно было познакомиться.
Перешла бульвар, улицу Герцена, когда услышала «Кира!» и разбойничий свист. Они стояли у ТАСС, через дорогу от кинотеатра повторного фильма (давно закрытого), по шоссе непрерывно двигались машины. Антон, заложив пальцы в рот, пронзительно свистел.
— Стой! — орала Люба. — А телефон?
Машины остановились на светофоре, ребята перебежали через дорогу.
— Ты телефон свой не дала! — потребовала Люба. — Куда записать? Дай ручку!
Почему-то у нее не было сумочки. И она записала.., на руке Антона. Получилось как татуировка, меня очень тронуло.
Люба позвонила через несколько дней:
— Записывай адрес общаги, с тебя бутылка красного, сегодня вечером.
— Чего красного? — не поняла я. — Вечер у меня занят.
— Вина красного или белого, чтоб не водки, водку пацаны купят, а я галушек наварганила. Как не можешь? Ой! А я уже всем про тебя рассказала! Ой, Кирка!
Отец выбирал мне имя гладкое и прочное, чтобы у него не было вариантов. Но ласкательных суффиксов родители обнаружили массу — Кирочка, Кирюшенька, Кирюлечка… А в школе за худобу и долговязость завистницы девчонки звали меня Киркой, как инструмент шахтера. Надо ли говорить, что вариант моего имени с уменьшительным суффиксом мне крайне не нравился? Но Любино «Кирка» прозвучало как обращение младшей сестры.
Если сравнивать нашу дружбу с сестринскими отношениями (Люба тоже одна у родителей), то роли постоянно менялись: то я оказывалась старшей, то она. Зависело от того, кто кого на плаву держит. Так было и у нас в семье: то папа главный, то мама главная. Наверное, это называется гармонией, которая есть равновесие.
Поехала я в общагу к Любе. Свадебным генералом или, точнее, слоном на ярмарке она меня водила по комнатам и знакомила с подружками.
Потом сидели за столом, пили водку и «красное».
Бравые юноши-станкостроители, только захмелев, осмелели и начали приставать. Люба кричала с другого конца стола:
— Антон! Чего там Петька к Кире клеится? Отлипни его! Нашелся кавалер! Для Киры!!!
Инициатором нашего общения была Люба. В ней непостижимым образом умещались две страстные любви одновременно — к Антону и ко мне.
В ответ я не могла не вводить их в свой круг. Каюсь, был с моей стороны элемент циркового представления: познакомьтесь, друзья, Люба и Антон, гости столицы, студенты передовых вузов.
Антон учился в Керосинке, институте нефти и газа. Это сейчас туда очереди длиннее, чем в театральный, а в семидесятые годы мало было охотников работать за полярным кругом в вечной мерзлоте. В Любин станкостроительный и в Керосинку поступали московские троечники и ребята из провинции. Лучшие ребята из провинции — они потом нам показали, кто сколько может и стоит.
Когда умерла мама, я не зафиксировала момент появления Любы рядом. Я получила страшный удар, падала навзничь. Люба меня подхватила и моего отца тоже. Ему было столько лет, сколько мне сейчас, а я помню его старичком с дребезжащим голосом и дрожащими руками. Он так и не оправился от потери.
Люба переехала к нам, стала нянькой, кухаркой и утешительницей. Утешала одной фразой. Повторила ее, наверное, миллион раз: «Люди умирают!
Умирают, хоть ты их режь!» Она была поплавком, который тянул нас вверх, тренером, который тормошил спортсмена в нокауте, детсадовской воспитательницей, которая следит за режимом сна и приема пищи. В такой замечательной обстановке протекал их праздник любви с Антоном.
Вечерами он сидел на нашей кухне и переписывал конспекты работ Ленина, Маркса и Энгельса.
Хотя мы были технарями, каждый семестр включал общественную дисциплину: исторический материализм, марксистско-ленинскую философию, историю КПСС, критику буржуазных теорий. На экзамен нужно было приносить по десятку конспектов работ классиков. Никто этих работ не читал, списывали друг у друга, не вдумываясь, что там Ленин не поделил с Каутским.
Если меня спросить, чем наше поколение отличается от поколения наших детей, то я вспомню это тупое переписывание абракадабры. Мы воспитаны на бесполезной работе. Мы прокладывали себе путь, не спрашивая, кто вешки установил. Мы терпеливы в глупости и закалены в мартышкином труде. Мы выносливы, как бедуинские верблюды в пустыне. А наши умные дети, знающие в совершенстве языки, подключенные кровеносной системой к компьютерам, хотят все и сразу, с вечера на утро. Они спрашивают «зачем?» в тех ситуациях, когда мы не задавали вопросов, потому что слышали «надо!». Они думают, будто далеко шагнули вперед в сравнении с нами. Шагнули. Только без панциря. Он у них не вырос, а у нас броня ого-го!
На свадьбу Любы и Антона приехали их родные, ее — из Херсона, его — из Брянска. Жили у нас, спали на полу. В туалет стояла очередь, на плите постоянно что-то кипело, по квартире на веревках висело мокрое белье, балкон был завален мешками с картошкой и луком, банками с консервами, холодильник забит рыбой и домашней колбасой.
Вечерами на кухне сваты, как называли себя родители Любы и Антона, хорошенько выпивали — сдруживалась родня — и пели протяжные песни, украинские и русские. Соседи от возмущения колотили по батарее. Сваты думали, что у москвичей принято перестукиваться в двенадцать ночи, и вежливо стучали по радиаторам в ответ.
Этот цыганский табор вернул в наш дом жизнь.
Бытовые неудобства — мелочь по сравнению с жизнелюбием, которое заполнило нашу квартиру до потолка. Нас с отцом сразу приняли в родственный круг. Меня до сих пор называют Наша-Кирау-Москве. Отца чуть не женили. Он робел перед женщинами с пышным телом и мощным южным темпераментом. Но какую-то маленькую, несожженную, часть его души они радовали.
— Ото у нас есть одна вдовица, — сватали папу, — як и вы, Анатолию Петрович. Женщина чистоплотная, курей разводит, шоб яйца на продажу. Свой дом, участок, садик, виноградник имеются. Опять-таки от мужа остался мотор для лодки.
А лодки нет, схнила, врать не буду.
— Э-э-э, мэ-мэ-мэ, — мялся отец. — Я, право, вам благодарен за участие…
— Та какое участие? Я ж не себя! Ховорю — вдовица с курями.
Только папа отобьется от одной кандидатки, на следующий день ему другую подсовывают, уже из Брянской области:
— Учительница младших классов, лет сорок, замужем не была, но не больная, так жизнь повернулась. Жилищные условия — в отдельной квартире.
— Спасибо, — юлит папа, — но этот разговор несколько преждевременен.
— Никто не торопит. Значит, она вам напишет или вы ей? А лучшее — пусть приедет, тут и познакомитесь.
— Нет! — испуганно вскрикивает папа. — He надо приезжать! Я напишу.., сам.
И осталось у нас несколько адресов, по которым, наверное, ждали и не дождались женщины весточки от жениха из столицы. Папа ни разу не съездил ни в Брянскую область, ни в Херсонскую.
