Потому “синемарашендостоевский” и был я.
И вот ведь — объехал, как говорится, полмира, но никогда не был в Датском королевстве.
В отличие от моего Сашки.
Наброски из ненаписанного романа
Тем временем знакомый нам СО паровоз, ворча, тащил за собой вагоны — с моим Сашкой у окна — по снежной равнине — сквозь ледяной март 53-го года.
Отцовский дом спокинул я,
Травою зарастет.
Собачка верная моя
Завоет у ворот, —
спел печальную песенку Ванька-Клещ и — так вашу мать! — сиганул — бо́сыми ножищами вперед — с верхней полки. Поскреб ногтями суровую пятку и ступил в проход. У Сашки тут же кожа под рубашкой похолодела — прямо до мурашек. Всегда так было, кожей спины и низом живота чувствовал приближение чего-то необъяснимого — то ли опасного, то ли прекрасного.
Опасного на сей раз.
— Хочешь, пацан, Москву покажу?
Ладонями стиснул сразу же запылавшие уши, потянул вверх, отрывая, и приподнял Сашку над полом. И потащил по коридору — к тамбуру.
— За что? За что?
— Не знаешь? А кто Христа распял?
— Это не я! Не я! Чесслово! Я русский! У меня папа русский. Борис. Он актер. В Эльсинорском драматическом русском театре…
Хотел было добавить “имени Полония”, но осекся — мало ли что, кто его знает, какое у Ваньки-Клеща отношение к Полонию.
Да что Сашка? Жалкий, испуганный, беззащитный мальчишка. Даже праведники, между прочим, не идеальны, нет, не идеальны. Взять, к примеру, Лота из Содома. И уж совсем близкий пример — Петр-Камень. Помните? Петр во дворе первосвященника? “Тогда начал он усиленно клясться: я не знаю Этого Человека. И тотчас пропел петух”.
А вы говорите — Сашка отрекся. От своего народа. А я его оправдываю. Потому что Иисус оправдал Петра. Да и Павла, кстати, тоже.
Сказав: один из вас отречется от Меня, и вместе с тем приняв его как ученика и тем самым утвердив его в вечности, Он как бы дал право навсегда человеку быть непростым и противоречивым и познать глубину падения и возможность возрождения.
Наброски из ненаписанного романа
— Русский, говоришь? Русак? А штаны с тебя сыму, позырим, какой ты русский? — засмеялся Ванька, и все вокруг тоже.
Готов был Сашка и на такое унижение — во спасение — ведь оно ему ничем не грозило. Под штанами и трусами все было в норме — природной — соответствовало ГОСТу.
Ванька же вдруг остановился.
— Сымай. Да не штаны, фраер поганый. Колеса сымай! С чего это мы бо́сые, а вы все обутые?
— Да, пожалуйста… пожалуйста… — тщетно надеясь заслужить помилование, заторопился Сашка, на коленях распутывая ненавистные ботиночные шнурки.
Но уже жестоким, неотвратимым холодом пахнуло на него. С грохотом железным — Ванька постарался — распахнулась дверь тамбура. Над летящим мимо пространством. Над летящим мимо временем.
В тот же миг — в пространстве и времени — на краю большого леса, в дощатом дачном домике — под несчастливой березой, — разбуженный криком птиц, вздрогнул и очнулся старый человек.
Вроде пасынок он чей-то был, какого-то, кажись, актеришки, давно уже концы отдавшего. Или не актеришка то был — актерище. Кого-то он там играл — знаменитого — то ли Гамлета, то ли еще кого — из таких же.
Представляете? Кожа у старого пасынка враз похолодела под рубахой, прямо до мурашек — так было у него с детства, когда кожей чувствовал приближение чего-то необъяснимого — может быть, опасного, а может, прекрасного.
Встать и идти. Скомандовал он себе. Через темноту и страх ночного сада. По холодной траве. К чернеющему за дорогой лесу.
А две ночные птицы — Сирин и Алконост — уже начинали свой полет…
“События, протекающие только в сознании, могут достигать такого предела, после которого эмпирическое переживание уже ничему не может научить человека”.
Лидия Гинзбург
В девяностые тайная история хоть и робко, но все же нет-нет да и выглядывала из подполья, где отсиживалась многие годы.
Нередко взгляд Юстиниана
служителям его внушал гадливый ужас.
Они подозревали нечто, но не смели высказать,
Пока не обнаружилось случайно,
Что он и вправду выходец из ада, демон:
он поздно ночью из своих покоев вышел
по дворцу ходил безглавым.
Константинос Кавафис, “Из тайной истории”
Договорившись в Роттердаме, в баре “Хилтона”, стали делать с Семеном Арановичем документальное кино, названное “Большой концерт народов, или Дыхание Чейн-Стокса”. Дело Еврейского антифашистского комитета — врачи-”убийцы”, смерть Сталина.
Тайны в этом не было, но об этом — с нашего экрана — впервые.
Прилетели в сентябре 1991-го — первый раз в жизни — в Израиль, в Тель-Авив. Снимать Фиру Маркиш, дочерей Михоэлса, дочерей Зускинда.
Через год уже с готовой картиной летели на фестиваль в Хайфе. Мы с Семеном и Рустам Ибрагимбеков. Он был тогда во главе им же придуманной “производящей” кинокомпании АСК (“Американо-советская киноинициатива”).
Очень хорошая была идея и очень толково реализуемая.
АСК финансировал наше кино, Рустам был нашим продюсером.
Тогда еще не было прямых рейсов, летели — транзитом — через Будапешт. Который потом уже станет одним из моих любимых городов.
Запись 2006 года. Будапешт, гостиница “Гранд-Отель”
Ну вот, то, о чем когда-то мечтал в своих дурацких, мальчишеских мечтах. Хмелеть — одному — именно одному, — спускаться в ресторан. Цыган с лукавым, жирным лицом гениально играет на скрипке. “Мне Брамса сыграют, — я вздрогну, я сдамся…”
Я сдаюсь.
Рядом — за большим круглым столом — шесть старух-американок — видно, венгерского происхождения — очень самоуверенно и громко — так, будто, кроме них, никого нет в зале, — говорят по-американски. А лица у них такие, словно поверх настоящих надеты пластические маски, в каких — в кино — грабят банки.
Мой Будапешт — это еще — а может, и в первую очередь — Миклош Янчо, удивительный, неповторимый человек и режиссер. Меня с ним свел мой и его друг и продюсер Эндре Флориан. Я в каждый приезд обязательно встречался и говорил с ним — слушал его — и даже — с продюсером Мишей Алексеевым — снимал Янчо в его доме. И пил с ним паленку, закусывая салями.
Из письма Ларисе Садиловой — из Будапешта, 2011 год
…А вообще — это потрясающий тип, этот Миклош Янчо, в свои 90 лет. Найди в интернете его картину, впервые принесшую ему мировую известность, — “Без надежды”. По ней ты поймешь, какой это мастер, ни на кого не похожий. А после этого он снял еще тучу картин, а последнюю — историческую — год назад. А сам — как будто светится. Ходит как молодой, смешлив, обаятелен, умен необычайно…
