Когда ребенок долго, откровенно и нестандартно чего-то боится, а причина страха из обстоятельств жизни самого ребенка никак не определяется, в приблизительно семидесяти случаях из ста — это чужой страх, семейный, чаще всего страх матери. Или перинатальные события. Поэтому я их отпустила и велела родителям прийти ко мне без дочери.
Расспрашивала их по отдельности, максимально подробно. Вы сами врачей не боитесь? Доверяете научной медицине? Что вы, конечно нет. И конечно да. Беременность, роды? Все нормально, Апгар девять баллов, у неврологов к девочке — никаких претензий. Семья? Никаких ссор, скандалов, девочку любят мама и папа, обожают две бабушки, прабабушка и дедушка. Отношения между отцом и матерью? Познакомились в институте, был красивый роман, поженились, когда она забеременела, жили сначала с ее мамой (отношения зятя с тещей — прекрасные), потом — отдельно. Нет ли трещин, не устали ли, не подумывают ли развестись? Нет, отношения замечательные, любовь-морковь, наоборот, с годами все становится даже лучше, видимо, приспосабливаются друг к другу или просто сами становятся взрослее и лучше понимают, как они друг другу подходят. Причем вижу отчетливо: не врут, всё так и есть.
Честно сказать, я уже была готова опустить руки и признаться: ребята, я не понимаю, в чем тут дело, и поэтому не знаю, что надо предпринять. Наверное, сейчас я бы так и поступила. Но тогда я только начинала работать — азарт плюс стыдно вслух признаться в своей некомпетентности.
Я продолжала искать. В пяти годах жизни Таси — ничего нет. Значит, девять предыдущих месяцев, пренатальный период? Роды — благополучные. Беременность — с радостными хлопотами, без медицинских осложнений. И что у нас остается? Зачатие.
— Поговорим о зачатии, — сказала я маме Таси.
— А что там? — вскинулась она, видимо, решив, что я интересуюсь какими-то интимными подробностями.
— Тася — желанный ребенок? Вы ее хотели?
— Да! Да… Но…
Слезы на глазах женщины. И мое парадоксальное торжество, которое я, конечно, стараюсь скрыть: кажется, нашла!
Конечно, узнав о беременности, она сразу же побежала к нему — к возлюбленному, будущему отцу. Что уж она себе там напридумывала, какую его реакцию, потребную ей в ее радостно-удивленно-взвинченном состоянии, — не знаю, но легко могу сфантазировать. А он… растерялся, испугался. Отводил взгляд, не знал, что сказать. А как же теперь? Оба еще студенты. Жить негде и не на что. И — ребенок?!
— Давай вместе подумаем, — предложил он.
Она развернулась и ушла. Он не побежал следом. И не позвонил сегодня, завтра. Она подумала сама. И решила: все было ошибкой, зачем он мне такой? Но и ребенок от него в этом случае совсем не нужен. Пошла в женскую консультацию, там ее даже особо не отговаривали (студентка, не замужем) и сразу дали направление на аборт. Она собрала анализы, сказала родителям, что будет ночевать у подруги, и пошла в больницу.
Там переоделась, нервничая, бродила по коридору, заглянула в какой-то кабинет, увидела поднос с прокипяченными разложенными хирургическими инструментами и поняла: вот прямо сейчас с их помощью того, кто уже живет в ней, — убьют.
— Йес! — сказала я.
— Да, — сказала она. — Скорее всего, так и есть. Я и сейчас как наяву вижу этот поднос. Но — как?
А я откуда знаю как? Сколько было тогда эмбриончику? Не более трех месяцев, поскольку несостоявшийся аборт был легальным. И что он понял? Что запомнил? И каким местом понял и запомнил?
Что мы вообще знаем о том, как и что происходит в этой жизни?
Она, задыхаясь, прибежала домой. Он пришел тем же вечером, просил прощения, принес кольцо умершей любимой бабушки, встал на колени, сказал, что не находил себе места, не может без нее жить, и пускай будет ребенок, они вместе, и они справятся.
* * *
У мамы Таси тоже был монострах: «А если бы я оттуда не убежала?!» С ним мы справились быстро: вы УЖЕ убежали. Тасе уже пять лет, она прекрасная, добрая и смышленая. Более того: тот ужасный поднос с инструментами, которого она так боится, на самом деле спас ей жизнь. «А ведь да, действительно, — удивилась женщина. — Он спас. Я и не подумала».
С Тасей работали чисто поведенчески. Маленькие дети, условные рефлексы, положительное подкрепление. Я ей объяснила: у тебя там, в голове, немножко гаечки с винтиками не завинчены, поэтому боишься, надо немного постепенно подкрутить, и все пройдет. Потом объяснила родителям, и на самом деле они все основное сделали сами. Сначала заходили в вестибюль поликлиники и уходили. Потом поднимались на этажи. Потом заглядывали (не заходя) в кабинеты. Потом Тасе дали посмотреть, как слушает младенчиков неонатолог. Потом послушали ее саму. Потом они три дня подряд сидели у прививочного кабинета. Потом туда зашли и вышли… Ну, в общем, все получилось. Когда я Тасю последний раз видела, она собиралась стать врачом.
Но как же все-таки удивителен мир!
Глубина синего моря
Женщина была откровенно взвинчена, девочка — мрачна и пряталась под челкой. Из-под челки торчал аккуратный носик с пирсингом правой ноздри.
— Покажи доктору руки! — почти взвизгнула женщина.
— Не буду! — огрызнулась девочка и еще поддернула длинные рукава свободной кофты.
— И не надо! — сказала я и обратилась к женщине: — Расскажите, в чем проблема.
— Нет у меня никаких проблем! — рявкнули из-под челки. — Это у нее проблемы, ее и лечите!
— Вот! Вот так она мне все время и хамит! А я за нее каждый день беспокоюсь! Ночами не сплю!
— Щазз доктор тебя вылечит!
— Брейк! — сказала я, так и не придумав, кого правильнее было бы выгнать из кабинета — мать или дочь. Вроде бы по всем признакам — мать, но вдруг девочка не напоказ, а в реале очень негативна и я ее разговорить не сумею? Тогда ведь так и не узнаю, в чем, собственно, дело, кроме уже известной мне аутоагрессии. Режет руки или прижигает сигаретами? Наверное, первое, сейчас это в моде, второе было модно во времена моей собственной боевой юности — очень удачно, что у меня сбоку запястья очень характерный шрам остался, помогает при случае установить контакт с аутоагрессивными подростками.
— Вы материал в «Новой газете» читали? — спросила мать, до предела вытаращив и без того большие глаза. — Про группы самоубийц?
— Читала, — кивнула я. — Очень профессиональное, безнравственное вранье. Сляпанное из всего подряд строго по пропагандистскому методу доктора Геббельса.
— Это как? — явно растерялась мать.
— «Чтобы в ложь поверили, она должна быть ужасающей. Мы добиваемся не правды, а эффекта», — процитировала я.
Девочка выглянула из-под челки. Глаза у нее оказались такими же большими, как у матери.
— Но я же боюсь… — жалобно сказала мать.
— Разумеется, — согласилась я. — Для того и писалось. Но у вас есть личные основания?
