— Рубашку гладить в три раза сложнее, чем майку. В стране инфляция. Даже врачам и учителям зарплату повысили. Мне тоже прибавь. И за чистку обуви тоже.
— Крохоборка!
— Не мелочись, братик! Итак, глажка: майка — пятерка, рубашка — чирик, брюки со стрелочками — двадцать рублей, джинсы — пятнадцать. У тебя на джемпере дырочка, могу фигурно заштопать, видно не будет — за тридцатник. Ботинки замшевые…
И тут они услышали бабушкин возглас:
— О ужас!
Бабуля стояла в дверях, заломив руки, смотрела на них как на преступников. Родных, любимых, но бандитов, застигнутых на месте преступления.
— Вы… вы, — заикалась она. — За деньги… брат сестре… Люба Никите… как чужие, как деляги…
— А что такого? — быстро одевался в то, что подвернулась под руку, Никита. — У нас нормальный маленький семейный бизнес.
— Я же немного беру, — оправдывалась Люба, — только сегодня повысила цены.
— Да как вы можете! — шумно вздохнула бабушка.
Полную грудь воздуха набрала. Значит — морали станет читать добрых три часа.
— Опаздываю! — прошмыгнул мимо бабушки Никита.
— Мне к Насте надо, подготовиться к контрольной по химии, — рванула следом Люба.
Бабушка осталась одна, с большим неизрасходованным потенциалом эмоций и нравоучений. Она нервно ходила по квартире, затем решительно сняла трубку телефона и набрала рабочий номер дочери.
— Лиля?
— Да, мама?
— Не знаю, как и сказать. У нас трагедия.
— Что? Дети? — похолодела Лиля, и одновременно ее бросило в жар. — Что с ними?
— Они разложены.
— Как разложены? Где, кем разложены?
— Капитализмом, рыночными отношениями.
— Ничего не понимаю! Скажи мне: они живы, здоровы?
— Только физически.
— Мама! Ты напугала меня до судорог!
— Есть чему пугаться! Никита платит Любе за утюжку его вещей и чистку обуви! — драматическим голосом сообщила бабушка.
Лиля и ее муж догадывались, что Никита небескорыстно подбрасывает Любаше деньги, но большой трагедии в этом не видели. Точнее — у них не выработалась оценка подобным взаимоотношениям. Однако их предыдущий родительский опыт говорил о том, что, чем меньше вмешиваешься, тем больше толку. На сторону сына или дочери становишься — только распаляешь детские склоки. Чохом, обоим, не разбираясь, выдать по первое число — шелковыми становятся. Запрутся в своей комнате, шушукаются, и любовь-дружба возвращается на почве осуждения жестоких родителей.
— Дочь? Лиля, ты меня слушаешь?
— Да, мама. Не нервничай, пожалуйста!
— Как не нервничать? Я на грани гипертонического криза или даже инфаркта!
— Выпей лекарство, успокойся. Мы обязательно разберемся. Придем вечером и поговорим с детьми.
— Надо что-то делать! Решительное!
— Конечно. Спасибо, что позвонила! У меня срочная работа. Целую!
Лиля явно недооценивала серьезности случившегося.
Бабушка отправилась на кухню чистить картошку к ужину. Руки дрожали, нож сорвался и ударил по пальцу. Бабушка швырнула нож и недочищенный клубень в мойку, снова вернулась в большую комнату, к телефону.
Звонила зятю:
— Пригласите, пожалуйста, Краморова Станислава Геннадьевича! — официально попросила она.
— Анна Прокопьевна, это я.
— Станислав! У нас большое горе!
— Лиля? Дети? — всполошился, как и дочь несколько минут назад.
— Дети.
— Где они? Что с ними?
— Ушли по своим делам.
— Но с ними все в порядке?
— Совершенно не в порядке! Мне стало известно об их извращенных отношениях.
— Чего-чего?
Анна Прокопьевна не заметила, как свалилась салфетка с открытой ранки на пальце.
— Ой, весь телефон кровью залит!
— Что там у вас происходит? — орал Станислав. — Какие извращения? Откуда кровь? Говорите немедленно!
— Не кричи! Хотя поводов для беспокойства предостаточно. Кровь из моего пальца, я порезалась. Но это дела не касается. Должна тебе сообщить, что твой старший сын платит твоей младшей дочери! Деньги! За каждую мелкую услугу, которую любящая сестра должна любящему брату…
— Ах, это! — облегченно вздохнул Станислав.
— Да, ЭТО! Не надо закрывать глаза на симптомы, которые в будущем приведут…
— Анна Прокопьевна, все понял, разберемся, сегодня же. У вас все? Чертова прорва работы, зашиваюсь, извините! До встречи!
Такие они занятые! Дочь и зять. Когда дети гибнут, не может быть других забот!
Станислав считал свою тещу доброй и самоотверженной женщиной. С одним исключением: с ней нельзя говорить о политике, сравнивать советское время и настоящее. Никакие доводы не могли прошибить бетонную преданность Анны Прокопьевны прошлым ценностям.
Недавно Люба ее спросила:
— Бабушка, а где в советское время была сырокопченая колбаса?
— В праздничных заказах.
— Это специальные магазины?
— Нет, продуктовые наборы, которые давали к праздникам.
— Значит, в простых магазинах ее не было? — уточнила Люба.
— Не было, — вынужденно призналась бабушка.
— А где была?
— Я ведь уже объяснила.
— Но я не понимаю! Если выгодно делать колбасу, если люди ее покупают, то почему не выпускать?
— Потому что внимание уделялось не деликатесам, без которых люди прекрасно обходились, а бесплатным здравоохранению, санаторно-курортному лечению, образованию, поддерживанию низких цен на коммунальные услуги, достойным зарплатам и пенсиям.
— Все равно не понимаю! Вот есть у тебя достойная зарплата, и ты хочешь вкусной колбасы. Но купить не можешь?
— Иногда выбрасывали полукопченую, — вспомнила Лиля. — Слово-то какое — «выбрасывали», как собакам. Мы давились в очередях. Две трети моей молодости прошло в очередях.
Ситуация повторялась. Бабушка багровела от возмущения: в родной семье точно во вражеском окружении. Всем становилось ее жалко, и, как могли, спускали дискуссию на тормозах.
Люба прекрасно знала, что вечером предстоит разбор полетов. Почему ей одной отдуваться? А Никита ни при чем?
Она позвонила брату:
— Никитулечка! Родненький, приезжай, а?
— Мне некогда.
Как же! Слышно, музыка гремит, с приятелями зажигает в баре.
