Мама знала про ковер-самолет. Не знаю, как она проведала о наших приключениях, но однажды спросила:
— На чем это вы летаете?
Пришлось признаться и показать ковер-самолет. Мама вздохнула и покачала головой. Я стал ее успокаивать и говорить, что это ни капельки не опасно. А мама сказала:
— Меня не опасности огорчают, а то, что ты стал такой... неоткровенный. Не мог мне рассказать... Не хотел, да?
— Ну... я думал, что тетя Валя тебе говорила, — попробовал я выкрутиться.
— Тетя Валя... — усмехнулась мама. — Вот и грустно, что про своего сына я все от других узнаю.
— Мам, я больше не буду, — сказал я уже не для выкручивания, а искренне.
— Ладно уж... Только шеи себе не сломайте, летуны.
Подошел дядя Сева и заметил, что в детстве летают многие, а шеи никто не ломает. Пусть мама не тревожится...
Теперь мы не очень прятали ковер-самолет. Многие про него уже знали. По крайней мере, мальчишки. Они приходили к нам, даже незнакомые, оглядывались и шепотом просили покатать. Они клялись молчать всю жизнь. И правда, ни один не нарушил клятву.
Иногда мы по вечерам устраивали катания с речного обрыва. Сажали на ковер человек семь и бросались на нем с берега. Ковер со свистом шел вниз, шелестя по верхушкам зарослей. Лунный искрящийся воздух летел навстречу. Друзья вопили от страха и восторга. Пересыпанная зелеными бликами река стремительно двигалась на нас.
Над самой водой мы выравнивали полет, разворачивались и садились на песчаной прибрежной полосе.
Вверх столько пассажиров ковер-самолет не тянул. Они карабкались на откос по заросшим тропинкам, но никто не обижался. Это было похоже на катание со снежных гор. Только вместо зимы обнимал нас теплый вечер, полный густой зелени, лунных облаков и смеха товарищей.
А через несколько дней случилась беда. Виталька сломал ногу. Не из-за ковра-самолета, совсем по-дурацки. Ступня у него попала в широкую щель деревянного тротуара.
Виталькину ступню заделали в гипс на три недели. Это не мешало летать, но в школу он ходить не мог. Два дня Виталька не горевал, но потом сообразил, что в субботу урок рисования, и очень расстроился. Он вспомнил, что обещал показать учительнице свои картины.
Он так ворчал и капризничал, что я не выдержал:
— Ты как маленький! Не можешь потерпеть!
— Да, не могу! Я по ней соскучился! — дерзко сказал Виталька.
Я проникся уважением к его чувствам и пошел к своему соседу, девятикласснику Климу. Клим был лихой наездник-велосипедист и целыми днями не слезал с седла. Я объяснил ему, что Веткин велосипед после очередного летательного испытания чинится, а Витальку надо везти в школу и после уроков привезти обратно. Клим отговорился тем, что у его велосипеда слабые шины и не вынесут перегрузки. Я напомнил, что свою одноклассницу Галку он возит на раме, не боясь перегрузок. Клим без всякого смущения объяснил, что Галку он не возит, а носит на крыльях любви. Он разговаривал со мной, как с маленьким, и я разозлился. Я заметил, что такую тетю, как Галка, не выдержат никакие крылья.
Это слегка обострило наши с Климом отношения, и я торопливо вернулся к Витальке.
Мы думали-думали и решили рискнуть.
Рано утром я отвез Витальку к школе и высадил прямо в окно его класса на втором этаже. А после уроков забрал его и умчал домой.
Утром нас никто не видел, но днем мы улетали под радостные и завистливые крики множества зрителей.
А в понедельник на первом уроке Мария Васильевна спросила:
— Олег, давно уже про тебя всякие сказки рассказывают. Это правда? Ты в самом деле на чем-то летаешь? Как это?
— Обыкновенный ковер-самолет, — сказал я. — Ничего особенного. Мы с Городецким сперва тоже удивлялись, а потом привыкли.
— Кто бы мог подумать! — сказала Мария Васильевна.
Она удивилась, но не очень. За три года мы удивляли ее разными штуками столько раз, что она ко всему привыкла.
— Вы мне покажете ваш ковер-самолет? — спросила она.
— Пожалуйста! Даже покатать можем.
Класс развеселился.
— Тихо, дети, тихо, — сказала Мария Васильевна. Потому что чудеса чудесами, а дисциплина прежде всего.
После этого разговора я стал думать, что все обошлось. И ошибся.
Был уже почти вечер. Я у себя во дворе ждал, когда прибегут Ветерок и Ветка, чтобы идти к Витальке. А пока их не было, я воевал с крапивой. Это были гвардейцы кардинала Ришелье. Мы дрались честно, на равных: у меня была новенькая деревянная шпага, у «гвардейцев» — ядовитые жала и кусачие листья, похожие на зеленые ладони. Руки и ноги у меня были красными от жгучих укусов, а клинок зелен от вражеской «крови».
Сквозь плотный строй врагов я прорубился к кардинальскому капитану — самому высокому кусту с седой от старости верхушкой.
— Эй, вояка! Шагай сюда! — услышал я.
В калитке стояли Клим и Галка.
— Чего надо?
— Нам ничего, — ехидно сказал Клим. — А вот завучу надо чего-то. Велела тебя доставить живого или мертвого. И сию минуту.
Видно было, что он не врет.
От ожидания неприятностей мне стало грустно и тревожно. Конечно, я не подал вида. Воткнул клинок в землю и храбро зашагал к калитке. Даже заметил вскользь, что уроки кончились и завуч могла бы человека не беспокоить, когда он занят своими делами.
Галка посмотрела на меня сочувственно. А Клим хмыкнул:
— Ничего. Подождет твой сенокос.
Он посадил Галку на раму, мне велел сесть на багажник, и мы покатили к школе.
Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее я нервничал.
— Сиди, не брыкайся, — сказал Клим. — Что она, съест тебя, что ли?
Съест не съест, а хорошего я тоже не ждал. Но не убегать же, в самом деле.
Клим и Галка доставили меня в школьный вестибюль. Клим сказал:
— Ну, шагай. Знаешь небось, где ее кабинет.
Разумеется, я знал. Приходилось бывать. Не по своей воле, конечно.
На лестнице я почувствовал себя неуютно. И не только потому, что боялся неприятностей. В школу я всегда приходил в форме — упакованный в серое сукно от шеи до ботинок, а сейчас меня «взяли» прямо на улице, будто перенесли сюда на машине времени из каникул. Растрепанный, исцарапанный, в шелушащихся пятнах загара, я совершенно не подходил школе — ее строгим стенам, плакатам, портретам Гоголя и Пушкина и большим «Правилам для учащихся» в такой же, как у портретов, раме. О ненавистной жесткой гимнастерке и кусачих штанах до пят я сейчас вспоминал, как о надежной броне. Будто эта броня могла защитить меня от колючих глаз Веры Северьяновны, от ее гнева и вообще от всяких бед.
