— Я хотел один раз вставить в плотину кусок водосточной трубы…
— Почему же не вставил?
— Ну… подумал: вдруг тот, кто строил, обидится. Скажет, вот кто-то посторонний полез не в свое дело…
— Я бы не обиделся, — проговорил я. И стал неловко заталкивать наган за ремень. Мальчик достал мячик из-под майки, снова побросал на ладони. Быстро глянул на меня:
— Хочешь, поиграем вместе?
— Да! — быстро сказал я. Потому что очень хотел. — А как? В войну или в мячик?
— Конечно, в мячик! У меня же нет оружия.
— Тогда надо там, где ровно! Пошли наверх!
И мы стали забираться по глинистому склону. И получилось само собой, что взяли друг друга за руки. И помогали друг другу, если наши одинаковые стоптанные сандалии начинали скользить на осыпи.
Запыхавшись, мы встали на травянистой верхней кромке. И были здесь, как и прежде, одни. Заросшее сорняками поле Царева городища широко лежало в свете вечерних лучей. Наши длинные тени легли на верхушки трав. Ветра к вечеру совсем не стало, неподвижно висели над нашими тенями пушистые летучие семена.
Мы снова посмотрели друг на друга. И опять мне подумалось, что он такой же, как я. Даже дырка на его голубой застиранной майке была, как у меня.
— Давай в «воротца»! — улыбаясь, предложил он.
— Давай!
Это была самая простая игра для двоих. Один, как вратарь, стоит в самодельных воротах, другой старается закинуть в эти ворота мячик. Если вратарь пропустит бросок, он пускает на свое место «кидальщика».
Ворота мы выбрали между двух кустов сухого репейника. Мальчик зажал в кулаке две травинки: кто вытянет короткую — вратарь. Выпало ему…
Обычно такая игра довольно быстро надоедает. Но нам не надоедала. И мы не очень-то стремились забить друг другу гол. Я старался бросать так, чтобы мальчик, хотя и не без труда, поймал мяч в полете. Было приятно смотреть, как ловко это у него получается. По-моему, и он бросал так же, когда мы менялись местами.
И мячик, по-моему, подыгрывал нам…
Наконец покрасневшее солнце съехало за крыши дальних кварталов. Небо над крышами сделалось оранжевым, в нем загорелась пунцовая полоска облака. Резко запахло полынью. Мы, чтобы отдохнуть, сели рядышком в траве. Я молчал, мальчик тоже молчал. Постукивал мячиком по зеленым от травяного сока коленкам. Потом вздохнул:
— Домой пора… — И хотел спрятать мячик под майку.
— Дай, пожалуйста, подержать, — попросил я. Мне захотелось попрощаться с мячиком, как с маленьким приятелем. И мальчик понял:
— На…
Мячик был теплый, не очень тугой, скорее с ощущением живой мягкости — такой же, как у щеки моего братишки-малыша. Я погладил его мизинцем. И вдруг решился.
— Слушай, а давай меняться! Ты мне мячик, а я тебе наган!
Конечно любой пацан со стороны посмотрел бы на меня, как на чокнутого. С одной стороны обычный старый мячик, а с другой — хоть и ржавый, поломанный, но «бывший правдашный» револьвер. Но во мне сейчас неизвестно откуда появилась иная система ценностей, своя.
Однако и у мальчика она была своя.
— Н-нет… — с неудовольствием сказал он. — Я не хочу.
Мне самое время было остановится, чтобы не порвать первой ниточки приятельских отношений. Но я глупо сказал:
— Таких мячиков полным полно на свете. А наган — это же редкая вещь. Может, из него тут в гражданскую войну стреляли…
— Ну, в том-то и дело… — со спрятанной досадой выговорил мальчик. — Из него стреляли… а мячиком играли. Они же разные. Одно на другое не меняется, так нельзя…
Кажется, он пытался объяснить мне то, что для него самого было просто и бесспорно. И я начал ощущать его понимание. Только в нем оно было ясным, изначальным, а во мне проступало смутно и медленно…
— Ну ладно… — Я встал, начал застегивать на себе снятый перед игрой ремень, сунул за него револьвер. Мальчик вскинул на меня глаза. К нему вернулась спокойная веселость:
— Можно ведь сделать обыкновенно! Бери его просто так! — Он взял мячик из травы и бросил мне. Я машинально подставил ладони.
Мальчик пружинисто вскочил.
— Пусть он будет твой, если хочешь.
— Но… я же… — счастливое смущение вылилось на меня, как теплый вязкий кисель.
— Бери, вот и все… А мне дай знаешь что? Один патрон… — Мальчик мизинцем коснулся моей «пулеметной ленты. — Я в него буду свистеть.
Я, неловко сопя, выбрал для мальчика самую блестящую гильзу. И он тут же дунул в нее, получился чистый мелодичный звук. Мальчик глянул с хитринкой:
— А мячик, он ведь даже и не мой…
— А чей? — слегка испугался я.
— Неизвестно. Я утром нашел его в канаве. Может быть, он такой… путешественник. Жил у кого-то, а потом сбежал, как колобок. И попал ко мне. А теперь пусть у тебя поживет.
— От меня не сбежит, — неловко пообещал я. И сунул резиновый «колобок» под майку — в точности, как делал это мальчик. И спохватился: — Спасибо…
— Не стоит, — серьезно сказал мальчик. И встряхнулся: — Ну что, по домам?
— Ага, — вздохнул я. — Ты где живешь?
— Там, — он махнул в сторону чернеющих на закате крыш.
— А сюда еще придешь?
— Приду. А ты?
— Конечно! Завтра!
— И я завтра. В два часа, ладно?
— Ладно!
— Ну, пока… — И он сразу стал уходить. Шагов через двадцать оглянулся и помахал мне. И я помахал. Больше он не оглядывался, шел через траву, превращаясь в тонкий силуэт и делась все меньше. И все время посвистывал гильзой.
Я смотрел мальчику вслед, пока он не пересек все поле. Потом он, еле различимый, как бы погрузился в траву — стал спускаться с дальнего берега, чтобы пересечь другой рукав лога.
Тогда и я начал спускаться. И думал, что не знаю, как его зовут. И он не знает про меня. В ту пору у мальчишек было не принято знакомиться с ходу. Считалось, что если сразу спрашиваешь «как тебя звать», значит, навязываешься в друзья. А навязываться нельзя, дружба — дело тонкое… Ладно, может быть, завтра…
В логу по-вечернему резко запахло болотом. Кое-где вдоль Тюменки появились полосы тумана. Воздух лежал слоями — то очень теплый, то прохладный. При спуске я проник через несколько таких слоев.
У речки было прохладно. Можно было перескочить на другой берег, но я снял сандалии и вошел в воду. Пусть прохладные струйки слижут со щиколоток зуд от кусачих сорняков. Но струек я не ощутил. Вода в этом месте застоялась и была совсем гладкой. В ней отражалось высокое, все еще светлое небо. И я отражался, перевернутый.
Я нагнулся, чтобы получше разглядеть себя. Лицо было темным и все же хорошо различимым. И… я увидел того мальчика.
