3
Прошло три дня. Винька сидел в своей каюте под досками. Рогожный полог был откинут Винька читал старую подшивку журнала “Огонек”. Ее откуда-то принес тихий Никита. В журналах был напечатан роман писателя Лагина “Патент АВ”. (Непонятно только, как говорить: А Вэ, А Бэ или коротко: Ав?)
Ничего роман, фантастический и с приключениями. И против поджигателей войны. Про то, как один ученый придумал лекарство, чтобы всякие мелкие существа превращались в крупные. С помощью этого лекарства выросли до нормальных размеров два лилипута, один — музыкант, а другой — миллионер. Вырасти-то выросли, но после этого пришлось им нахлебаться всяких бед. А коварные поджигатели-агрессоры раздобыли это лекарство и стали из трехлетних мальчишек выращивать взрослых дядек. Из дядек получались солдаты, которые умели только стрелять и выполнять команды. Такие и нужны были генералам-злодеям. Воспитывали этих солдат очень просто: если подчиняешься — будешь сытый, а капризничаешь — сиди без обеда. Возвращаясь из столовой, трехлетние вояки бодро пели:
Дяденьку мы слушались —
Хорошо накушались.
Если б мы не слушались,
Мы бы не накушались!
К Виньке привязалась эта дурацкая песенка. Задумаешься и сам не замечаешь, как уже мурлыкаешь: “Дяденьку мы слушались…” Это на мотив другой глупой песенки, которую в лагере любила напевать вожатая Валя:
На дворе у Машки
Сорок три ромашки,
На дворе у Нинки
Ни одной былинки…
Винька опять задумался о лагерных днях.
Несмотря на то, что случилось с Глебкой, он вспоминал лагерь по-хорошему. И костры с горячими искрами в густо-синем небе, и песни про аиста, про чибиса у дороги и про тихую сторожку на краю пути; и ребят… Даже толстого дурня Муму вспоминал без враждебности. Мума был действительно дурень, но не фашист и не белогвардеец. Иначе бы он не подружился под конец смены с маленьким Яшкой Гольдбергом, тихим шахматистом, слегка похожим на Глебку…
А еще Винька вспоминал, как Глебка барабанил на утренней линейке. Солнце пробивало густые березы, осыпало на Глебку круглые желтые пятна и загоралось на блестящих обручах барабана. В этом воспоминании была и печаль, да. Но печаль как бы с проблесками света.
…Наверху послышались шаги. Незнакомые, явно мужские. Прогнулись доски, с потолка на журнал посыпалась труха. Винька поднял лицо. Шаги стихли. Но Виньке почудилось, что тихо скрипнули сапоги.
Винька выбрался из “каюты” — и вверх, через трубчатую ограду!
— Папа!
Теперь отец был не в солдатской, а в новенькой офицерской форме. При всех наградах. В фуражке с голубым околышем и с “крылышками” над окруженной золотистыми листиками “летчитской” кокардой. В портупее. И кобура — не плоская, не пустая.
— Ой, па-па-а… Какой ты! — И лишь после этого Винька облапил отца, щекой прижался к гимнастерке (под щеку попала пряжка наплечного ремня). От отца пахло шерстяной тканью, одеколоном и ременной кожей.
Отец гладил на Винькином затылке отросшие волосы.
— Папа, ты насовсем вернулся? — И Винька вопросительно отодвинулся.
— Нет, что ты… Я только до вечера. Это случайный приезд. Машину отправил куда надо, а сам — сюда. Знаю, что мама на работе, а ты здесь…—
— У-у! Я думал, ты отслужил…
— Ну-ну, не гуди… Люда дома?
— Нету ее дома. Пошла в институт библиотечные учебники сдавать. А потом еще по всяким делам и к подругам, а после этого в ясли за Галкой и тогда уж домой.
— Жаль… Ну ладно. А ты как живешь?
— Я? По-всякому… Папа, я телескоп сделал, сейчас покажу! — Винька сбегал в дом за трубой. — Вот! Можно глядеть на что хочешь, только там все вниз головой. Он вообще-то для небесных наблюдений. Я Луну жду, но пока что ее не видать, новолуние…
Отец приставил трубу к глазу. Навел на дальний берег оврага.
— Да, приближает. Ощутимо. Это ничего, что вниз головой. В крайнем случае можешь сам встать на голову и наблюдать в такой позе..
— Ох, правда! Я попробую!
— Только шею не сверни… Ты, наверно, в лагере узнал, как эту штуку смастерить?
— В лагере… Папа! А еще я себе каюту устроил. То есть землянку. Пойдем!
Конечно, майору военно-воздушных сил несолидно было лезть через перила. Винька повел его через калитку и вниз по тропинке.
В землянке отец пригнулся, сел на застеленный одеялом топчан.
— Форменный блиндаж, — похвалил он. (И с того момента Винька называл свое жилище только блиндажом).
Отец погладил одеяло, заметил под ним край простыни.
— Ты что же, и спишь здесь?
— Да! Здесь как… в полевых условиях. Людмила сперва не хотела отпускать, но я ее переупрямил. Тогда она дала полушубок для подстилки и простыню с одеялом. И подушку…
Отец придвинул к себе Виньку, спросил вполголоса:
— А ночью-то не страшно… камарадо Винцент? — И глянул из-под козырька то ли с насмешкой, то ли с сочувствием.
— Нисколечко!.. Ну… то есть сперва чуть-чуть жутковато было. Но я со свечкой. Поставил ее в тарелку с водой, чтобы случайно не наделала пожара. А в другой раз уже без свечки, только рогожу откинул. Интересно смотреть, как среди ночи в овраге туман появляется. Такими пластами…
Винька не стал говорить, что в первую ночь, когда страх поднажал на него, он шепотом позвал: “Глебка…”
Может быть, Винька ненормальный. Нормальные люди, чтобы избавиться от страха, разве зовут тех, кто умер? Наоборот, мертвых полагается бояться. Но Виньке, едва он представил присевшего рядом Глебку, стало гораздо спокойнее.
Чего бояться-то?
От Глебки разве может быть что плохое?
От друзей не бывает несчастий…
“Ты не сердишься, что я взял для телескопа твое стекло?”
“Ничуть…”
“Жаль, что нынче не видать Юпитер. А то бы понаблюдали”
“Успеем еще…”
— Ты что шепчешь, Виньчик?
— Я?.. Не знаю. Так просто… Папа! А ты как там живешь? Тоже в блиндаже?
— Нет, что ты! В вагончике. Такой домик на колесах. У меня там отдельная комнатка. Вполне цивилизованная жизнь. И люди там неплохие. Скучаю только без вас… — Он посадил Виньку рядом, обнял за плечо, прижал. Винька боком ощутил выпуклую кобуру.
— Папа, а когда насовсем-то?
— Не знаю пока. Возможно, через две недели. Но могут и задержать. Дел там хватает…
— Каких дел?
— Военных. Переподготовка летчиков. И тех, кто в запасе, и кадровых. На новых машинах…
— Пап… Что ли, опять будет война?
