Иногда крикливо пела частушки и шумно топала колхозная самодеятельность — на дощатой эстраде под громадным, нарисованным углем на холсте портретом товарища Сталина. (В верхнем углу портрета была дырка, ее деликатно не замечали).
Бывало, что среди киосков и павильонов появлялся круглый балаган. Он гудел и сотрясался. Внутри его, ужасая зрителей, носились по вертикальной стене отчаянные мотоциклисты.
А еще были столбы с качелями, карусель, цыганки-гадалки, торговцы неприличными фотокарточками, бесшумная шпана с финками, сидящие у заборов слепые гармонисты и нищие, безразличные ко всему бродячие кошки и желтые груды новых корзин, которыми торговали у входа…
И было особое ощущение, что за этой разноцветной бурливой жизнью таится другая — непохожая на обычную, полная странных событий и невидимых персонажей. Днем она прячется среди торгового многолюдья и гвалта, а когда рынок пустеет, здесь начинает полностью царствовать иной мир. Он — как бы повторение дневных страстей, настроений, хитросплетений и разнообразных случаев. Но повторение в чистом виде, без людей. Оно — в воздухе, в запахах, в пыли, в теплых досках, в рулонах снятых на ночь и свернутых фотодекораций.
А людей нет. Вместо них — существа-тени. Что они делают, чего хотят, непонятно. Может быть, они и не желают людям зла, но и добра им тоже не несут. И власти своей над рынком не уступят никому, По крайней мере, над ночным. Поэтому сюда лучше не соваться после захода солнца…
Винька смутно догадывался обо всем этом еще давно. А совсем недавно он увидел про ночной рынок сон.
Он спал в блиндаже и в то же время будто встретился с Глебкой на дощатом дворе “таверны”. Глебка был почти неразличим в темноте. Его и Виньку окружала душная ночь без единого фонарика и без звезд.
Они должны были пройти через весь город, до обрыва у пристани, под которым ходят паровозы и вагоны. Это было почему-то очень важно для Глебки. И Виньке было важно, чтобы Глебка дошел туда обязательно. А без него, без Виньки, он мог и не дойти.
И они пошли. Сперва — вниз, к журчащей Туринке, потом тропинкой вдоль береговых кустов, мимо “хуторка”, где спала и ничего не знала Кудрявая. По лестнице поднялись на Вокзальную, вышли на Первомайскую. Фонари не горели, в окнах ни огонька. Но в этой тьме все чувствовалось удивительно ясно: какие теплые и твердые пальцы у Глебки (он и Винька держались за руки), какой теплый асфальт на Первомайской и какие колючие на нем крошки — Винька шел босиком. И запах — от бензина исчезнувших куда-то автомобилей и от нагретой за день лебеды…
Винька был рад, что Глебка опять рядом, но и тревога от него не уходила. Они молчали. Пока не оказались у входа на рынок.
— Давай обойдем, — не скрывая страха, прошептал Винька. — Ну его…
— Его нельзя обойти, — ответил Глебка. Негромко, но так, что Винька понял: и правда нельзя.
Ворота были заперты, но Винька и Глебка нашли в заборе щель.
Ночь как бы раздвинулась. Она не стала менее темной, но темнота уже не липла к лицу, не обволакивала. Она превратилась в громадное пространство.
Это пространство было полно электричества, как перед грозой. Несколько раз у Винькиного лица проскакивали длинные ломаные искры.
В электрической темноте ощущалась жизнь. Среди черных киосков, балаганов, заборов и торговых рядов шло непонятное движение сгустков мрака.
— Они кто? — слабея, шепнул Винька.
— Не бойся…
— Может, они… — Винька побоялся выговорить “духи Тьмы”.
— Нет… — чуть досадливо отозвался Глебка. — Это… совсем другое. Не обращай внимания, и оно тебя не тронет. А тот, кого ты боишься, бывает лишь на самом черном пустыре, у водокачки. Но мы туда не пойдем.
— Правда не пойдем?
— Пока не захочешь.
— Я… никогда не захочу.
Из темноты выступили еще более темные три главных павильона. Перед ними на небольшой высоте зажглась и тихо пролетела шаровая молния. Она высветила пространство на несколько секунд. Оказалось, что кругом пусто. Одни лишь запертые строения. Но спокойнее не стало. Молния пропала, и ночная жизнь снова начала тайное движение теней и невидимок. Ими словно двигали пружины, свитые из тугого мрака.
И Виньке стало совсем невмоготу от страха.
Тогда Глебка сказал:
— Посмотри на звездочку.
Винька ощутил, что Глебка приблизил к его лицу ладонь. Через ладонь — как искра сквозь стекло — светила синеватая лучистая звезда. То ли тот самый Юпитер, то ли еще какая…
Непонятное дело! Небо непроглядное, а звезда — вот она!
— У тебя такая ладонь, да?
Глебка сказал странно, виновато как-то:
— Дело ведь не в ладони, а в самой звезде. И в том, кто на нее смотрит.
— Потому что ты нездешний ?
— Я не про себя, а про тебя. Ты ведь тоже когда-нибудь сможешь вот так же… — непонятно ответил Глебка. Или… понятно?
Казалось бы, надо испугаться еще больше. А Винька — наоборот. Вздохнул с облегчением. И они в тот же миг оказались на Садовой улице. Здесь кое-где светились неяркие окошки — главным образом в полуподвальных этажах, сквозь цветы и узорчатый чугун палисадников. Дом а здесь были небольшие и старинные. А тротуары — из гранитных плит. В каменных выбоинах застоялись теплые лужицы.
— Теперь не бойся, — шепнул Глебка. — Это хорошая улица. Видишь, недавно дождик прошел.
Не было уже сухого электричества, вверху проглядывали звезды, а впереди засинел рассвет. Садовая вела к Октябрьской и к берегу. Винька и Глебка встали над откосом. Внизу шло могучее железное движение. Совсем не такое, как на рынке. Оно было праздничное, разумное, полезное людям. И по-доброму сказочное. Все — в блеске фонарей, прожекторов, синих и желтых огоньков на стрелках. В клубах наполненного светом пара. В бодром лязге, шипении и гудках…
А потом из-за реки быстро всплыло умытое малиновое солнце…
2
Шумную круговерть залитого солнцем рынка Винька и Кудрявая пересекли быстро. Надо было спешить, чтобы занять места поближе к сцене.
У Летнего театра была приколочена к столбам большущая фанерная афиша. На ней — черный силуэт худого джентльмена в цилиндре и разноцветные слова:
ЧЕЛОВЕК-НЕВИДИМКА
чудо-аттракцион
знаменитого иллюзиониста
Рудольфа
ЦИММЕРКНАБЕ
Сорок минут
необъяснимых фантастических
событий!
Предварительная продажа билетов в кассах Госфилармонии
Винька с опаской протянул контрамарки дородной тетеньке-контролерше: вдруг закричит, что недействительные?
