За дверью был тесный извилистый коридор, в котором пахло сырой мешковиной и мышами. («Странно, разве хорды бывают извилистые?» — сказал на ходу Костя.) Скоро, буквально через три минуты, выбрались из щели в кирпичной стене, совсем близко от памятника Пространственному Абсолюту. Рядом никого не оказалось, только ходила у памятника Луиза с вертикально поднятым хвостом.
— Опять собралась внутрь шарика? — спросил Сега. Потому что замечено было несколько раз, как она преспокойно, будто у себя на подоконнике, сидит внутри запаянного шара с Пространственным Абсолютом. Луиза дернула кончиком хвоста: мол, ничего подобного…
Через другой, знакомый уже коридор выбрались к болотцу. Там Федю шумно встретили друзья-приятели. Когда они скакали на песке, тонкие лучи-отблески от коронок пересекались в воздухе, как золотые спицы…
Вечером Лихо Тихоныч Одноглазый сидел у себя в каморке и читал у горевшей печурки «Диалектику многомерных пространств» профессора Диколесова (кстати, вечного оппонента профессора Рекордарского, о чем Лихо, разумеется, не знал). Печурку он разжег не для тепла — и без нее было не холодно, — а для уюта и света. Оранжевый свет из открытой дверцы был гораздо приятнее того, что от лампочки.
Было тихо и грустновато. «И Птаха не появляется, а ведь обещал, негодник», — подумал Лихо.
В дверь нерешительно стукнули. Этот был, конечно, не Птаха, тот всегда возникал в открытом оконце.
На пороге появился мальчик — один из тех, что приходили днем за лягушонком. Стройненький такой мальчонка, спортивный. Будто пришел сюда с площадки для игры в теннис (про который Лихо смотрел иногда передачи). Только ракетки не было. Костя давно уже не носил с собой чехол, про который можно было подумать: там ракетка. Зато была при нем замшевая сумка с ремнем на плече.
— Лихо Тихонович, можно к вам на минутку?
— А чего, а чего ж, — засуетился Лихо. — Конечно, можно! Я скучаю тут с разной философией. Такая белиберда, хотел даже в печку… А ты ведь Костик, да? Я запомнил, хе-хе… Во мне хоть и труха, а память имеется… Навестить захотелось или дело какое?
— Навестить… И дело….
— А ты садись к огоньку. Про дело у огонька говорить способнее всего…
Мальчик Костя сел на чурбак у распахнутой печной дверцы. Обрадованно потер над коленями ноги, прогоняя бугорки «гусиной кожи» (видать, для мальчонки каморка на этот раз показалась зябкой). Потянул «молнию» на сумке, вытащил на свет обшарпанного тряпичного повара с улыбчатым ртом и задумчивыми глазами-пуговками.
— Лихо Тихонович, можно он у вас поживет? Дома его сегодня чуть не выбросили. Новая домработница принялась наводить порядок, влезла ко мне в комнату, и его — в мусорную корзину. «Думала, — говорит, — ненужный». Конечно, я поднял крик на весь дом, да все равно страшно за Пантелея… Его Пантелеем зовут… Отец тоже не раз говорил: на кой тебе этот утиль… А он у меня с той поры, как себя помню…
Лихо протянул к Пантелею тряпичные лапы (они слегка дрожали).
— Ох ты чудо какое замечательное. Кроха моя ласковая. Иди к дядюшке Лиху… Костинька, вот спасибо тебе! Мне с ним вдвоем в тыщу раз веселее будет, а то ведь по ночам-то все один и один, разве что Птаха залетит когда… Ох ты, Пантелеюшка, хороший какой… Костик, можно я его говорить научу? У меня получится! Мы ведь одинаково тряпичные, а я видишь какой болтун…
— Конечно, можно! Да мне всегда казалось, что он почти умеет…
— Оно и мне так же кажется. Оно так и есть, верно, Пантелеюшка?
Пантелеины глазки заискрились. Костя мигнул и отвернулся. Опять начал тереть колени, глядя в огонь. Сказал полушепотом:
— Только знаете что? Можно я иногда буду навещать его? А то все же… ну, привык я к нему… и он ко мне…
— Костинька, да приходи хоть каждый день! Хоть каждый час! Хоть живи здесь!
Костя улыбнулся:
— Я бы жил, да не дадут… С милицией утащат обратно…
Костя малость хитрил, когда сказал, что опасается за Пантелея. После крика, который он устроил дома (с разбитым телефонным аппаратом, сорванной гардиной и угрозами «сжечь к чертям собачьим все это буржуйское гнездо»), никто не посмел бы коснуться Пантелея — ни по глупости, ни по злому умыслу. Но Костик решил, что если поселит Пантелея у Лиха Тихоныча, то сможет бывать здесь чаще других, в одиночку… Зачем ему это было надо? Поди объясни! Тянуло, вот и все. И сам Лихо, и Колесо, и… надежда понять что-то неясное…
— Лихо Тихонович…
— Костинька, да ты говорил бы мне «дядя Лихо». Как Птаха, как Андрюша, как Дашенька…
— Ладно… Дядя Лихо, а может, Колесо надо еще подтолкнуть?
— Да куда уж! Сегодня вон как его крутнули… хотя… — Лихо, придерживая Пантелея одной лапой на животе, другую запустил сзади под шапку и почесал там неведомо что. — Может, ты и правильно решил. Запас энергии, он никогда не лишний, будет резервное накопление… А пока наше колесико вертится, на свете, говорят, убавляется немало всего худого… Пойдем!.. Пантелеюшка, поехали, крутнем Колесо…
Осенние звезды
Вашек вылепил Русалочку.
Получилась статуэтка высотой сантиметров двадцать. По правде говоря, от русалочки в ней было немного. Разве что сама поза девочки — та же, что у знаменитой датской скульптуры по сказке Андерсена. А так — девочка и девочка. В купальнике со съехавшей с плеча бретелькой. Добрела по воде до недалекого камня, села там с книгой, но не читает, а поглядывает куда-то через большие очки. Может быть, на проходящие вдали пароходы…
Была статуэтка из красновато-коричневого («терракотового») пластика, а очки Вашек сделал из тонкой блестящей проволоки.
Чтобы показать Русалочку, Вашек позвал Белку к себе домой. Стеснялся он отчаянно, бледнел, розовел и даже осип. Так вот сипло он выговорил:
— Ничего, по-моему, не вышло…
Но все же он подвел Белку к накрытому линолеумом столику, шумно вздохнул, зажмурился и сдернул со статуэтки клетчатый носовой платок.
Белка не стала разглядывать долго и придирчиво, не стала многозначительно молчать. Потому что сразу все сделалось ясно. Белка рассмеялась, будто получила самый лучший на свете подарок. Потом стала очень серьезной и с этой вот серьезностью, строгостью даже, спросила:
— Вашек, можно я чмокну тебя в щеку?
Вишневая краска, что залила обе щеки Вашека, пробилась сквозь загар. Вашек панически глянул на Сегу, который толокся рядом (а где еще ему было находиться?). И Сега повел себя великодушно. Не сказала «тили-тили…», а ответил за Вашека с той же, что у Белки, серьезностью:
— Конечно, можно… Он ведь заслужил, верно?
И Белка чмокнула. И сразу стало спокойно и радостно. Страх и великое смущение Вашека улетучились. Он весело засопел.
— Просто чудо! — заговорила Белка. — И Русалочка эта чудо, и ты сам. Ты такой же талантливый в этом деле, как Тюпа в своей невероятной физике-математике. Он будет гений в науке, а ты в скульптуре. Как Торвальдсен и Микеланджело.
