Но наконец он не выдержал, шепотом спросил у Вадима:
— Никакой надежды, да?
— Кот… я откуда знаю… Но сестра, с которой я говорил, сказала прямо: «Подготовьте мальчика». Видишь, я не скрываю. Кот, ты ведь крепкий парень, я знаю. Ты держись…
— Я держусь, — выговорил Костя. — Только… теперь я, значит, буду окончательно один…
— Один ты не будешь… — Вадим взял его за плечо, притянул. — Не будешь. Это я тебе… клянусь…
«Все равно, — подумал Костя. — Ее нет. Его… может быть, тоже сейчас уже нет…» И вдруг понял, что для ожидания не осталось сил. Сам не зная зачем, он быстро встал, сбросил с плеч куртку.
И будто навстречу ему распахнулась в конце коридора дверь. На фоне дневного яркого света появился силуэт высокого человека. Человек стягивал перчатки. Стянул, отдал кому-то позади себя. Сердито сдернул фартук, тоже протянул назад. И шапочку…
И пошел по коридору.
И Костя пошел ему навстречу. Вадим двинулся было следом, но через два шага остановился.
А коридор был чудовищно длинный, как во сне, когда идешь, идешь, а то, что впереди, не приближается.
И все же они сошлись через долгое, резиново растянутое время — Костя Рытвин и хирург Горватов.
И Костя глянул хирургу в лицо и стал смотреть в пол. И спросил сбившимся голосом:
— А он… еще живой? Или…
— Что? — нервно сказал хирург, измученный до потери сил.
Тогда Костя снова глянул вверх.
— Я его сын.
Хирург Горватов резко зажмурился и открыл глаза. Тряхнул головой. Глянул с высоты своего роста на такого же измученного, как он сам, мальчишку. Может быть, увидел на его месте своего Вашека? Он положил на плечи Косте удивительно длинные тяжелые пальцы.
— Я понимаю, мальчик…
— А можно мне к нему? — совсем уже хрипло спросил Костя. — Пока еще он…
— Он под наркозом, он не услышит тебя…
— Ну, все равно… Пока он живой… Пока еще не поздно…
Хирург Горватов снова тряхнул головой — как бы отгоняя от себя и от Кости непонимание, входя в то, что сейчас чувствует и думает мальчик.
— Да ты что, малыш… не будет поздно. Не будет поздно еще долгие годы…
Костя поверил сразу. И сразу ткнулся лицом в зеленый, пахнущий йодом халат. И показалось на миг, что это белая с красно-зеленым дирижаблем футболка.
* * *
Эта глава — послесловие. Или эпилог. Или как там это еще называется… А общем, она после трех звездочек. Будем считать, что эти звездочки — из созвездия Шахматной Лошадки. Из переплетения густой звездной гривы.
…Пташки Владькиной породы — те, что с весны до осени порхают среди ребячьих компаний, играют сигналы «Вечерний луч», звонко бьют в стеклянные барабаны, плещутся в струях фонтанов и придумывают веселые игры, — к зиме, как и многие другие птицы, улетают на юг. Но путь их — не такой, как у других перелетных птиц. Поднявшись на звездную высоту, пташки уходят в Запространство. В тот мир, который до сих пор не разгадали ни физики, ни философы, ни другие умные ученые (даже профессор Рекордарский). Там галактики превращаются в атомы неведомых веществ, а крохотные атомы рождают в себе громадные вселенные. Там трудно разобраться, где Малое, а где Большое, где Мгновенное, где Бесконечное. Да и надо ли?..
Это Запространство, лежащее за пределами всех известных (и неизвестных) пространств, пересекает великое количество линий. Здесь и векторы всевозможных энергий, и дрожащие пунктиры, в которых вибрирует непонятное людям (и другим умам) Время, и строгие контуры, очерчивающие грани Великого Кристалла Вселенной… Там и неисчислимое множество линий человеческих судеб…Пташки аккуратно облетают эти линии: заденешь нечаянно — и никто не знает, что потом случится!
Но бывает и по-иному.
Владик Пташкин, огибая в полете стремительно вспыхнувшую багровую линию, вдруг ощутил, что линия эта несет беду его друзьям. Вообще-то пуля, которая мчалась по кровавой биссектрисе, несла гибель совсем незнакомому человеку. А всех незнакомых людей не спасешь, всякую гибель не упредишь (да и не пташек это дело). Но человек был как-то связан с теми, кого Владик знал и любил. И тогда Пташкин сделал то, что в общем-то не полагалось: он вмешался. Он кончиком крыла хотел чиркнуть по багровой линии, чтобы порвать ее!
Не получилось. Он задел горячую струну, не кончиком, а серединой крыла, и боль обожгла крыло, а струна лишь чуть-чуть дернулась в сторону (и пуля ушла на два сантиметра правее сердца незнакомого человека). Владик вскрикнул и стал падать из межзвездного Запределья в обычное пространство, к Земле. Другие пташки подхватили его.
Они сразу поняли, что дальше Владик лететь не может. А им-то надо было в теплые края, здесь померзнут. Что оставалось делать? Они развернулись в полете, отнесли пострадавшего товарища к Лиху Одноглазому и снова, трепеща и перекликаясь, рванули к югу.
…Мальчик Владик Пташкин возник в окошке и сразу прыгнул на пол. Без обычной ловкости, а тяжело, неуклюже. Он морщился и зажимал растопыренными пальцами локоть. Между пальцев скатывались красные капли. Владик вздрагивал в своей похожей на перья одежонке.
— Горюшко ты мое! — запричитал Лихо Тихоныч. — Да где это тебя так? Я сейчас, сейчас…
Он подхватил Пташкина, с маху закутал в большущую овчинную жилетку, оставив снаружи лишь тощенькую окровавленную руку.
— Ты потерпи, маленький, я быстро…
Владик храбро терпел. Появились всякие бинты, мази, пахучие листья лечебных трав… Боль ушла, стало тепло и спокойно. И откинувшись на громадной, набитой ароматным сеном подушке, Владик рассказал, что случилось.
— Вот оно что, вот оно что… — приговаривал Лихо Тихоныч, запуская под шапку пятерню и почесывая голову (которая то ли была, то ли нет). — А я и не понял, чего они сорвались, будто воробьи, по которым из дробовика… Ну а как же там сейчас-то, а? Чем оно кончится?
Владик прислушался, опираясь на забинтованный локоть.
— Да сейчас-то уже ничего. Пронесло, дядя Лихо… И больницу теперь уж никто не отнимет… А мне вот своих уже не догнать. Придется зимовать у тебя… если не прогонишь.
— Это что же ты такое говоришь, глупая птаха! — Лихо Тихоныч всплеснул тряпичными лапами. — «Прогонишь»! Вот кабы не рука твое пораненная, дал бы тебе шлепка, чтоб не вздумал больше такие слова тут говорить!
Владик рассыпчато засмеялся, завертел головой на тонкой шее:
— Дядя Лихо, я больше не буду… Жалко, что гармошку потерял… А где моя шапка?
— Вот она, твоя шапка… — И мохнатое «воронье гнездо», такое же, как у Лихо, вмиг оказалось на голове Владика. Лихо Тихоныч глянул с удовольствием: — Теперь ты совсем как раньше… Ты и летом с ей, с шапкой-то, не расставался, а для зимы она и совсем в самый раз… Надо тебе еще теплую одежку, чтобы гулять по снегу-то, не продрогнуть… Тоже вот забота: где взять?
