— Александр Яковлевич, я так не могу! Через час начало, а троих еще нет! Это не работа, это моя родная мама не скажет, что это такое!
— Это кино! — ответствовал курчавый невысокий парень. Он поддернул парусиновые брюки, ловко завязал узлом на животе расстегнутую ковбойку и с удовольствием зашлепал босыми ногами по теплой палубе.
— Александр Яковлевич! — кинулась ему вслед квадратная, увешанная фотоаппаратами девица с мужской прической.
Тот, не оглядываясь, помахал рукой:
— Сейчас, сейчас! Берегите творческий запал для съемки! — И помчался куда-то. Проскочил мимо Гая и Толика.
Толик сжал Гаю плечо.
— Постой-ка, Майк... — и смотрел вслед курчавому Александру Яковлевичу непонятно.
— Что? — недовольно сказал Гай. Он не хотел отвлекаться.
— Сейчас... подожди.
Толик оставил Гая и шагнул к девице с аппаратами.
— Простите. Этот кудрявый молодой человек... он кто?
— Этот кудрявый молодой человек — второй режиссер, — сумрачно сказала она. — Общий мучитель. Скоро я его убью.
— Не раньше, чем скажете его фамилию, — попросил Толик.
Девица-фотограф возвела на Толика волоокие, не подходящие ее мужскому лицу глаза.
— О боже. Есть люди, которые не знают Ревского?
— Мерси, — задумчиво сказал Толик. Вернулся к Гаю.
Таинственный Ревский уже стремительно шагал обратно и размахивал над рыжеватой шевелюрой мятыми листами. Радостно голосил:
— Если кто-то скажет, что такого эпизода нет в сценарии, я этого человека...
Он промчался мимо Толика и Гая, скользнув по ним веселым, но нелюбопытным взглядом. И вдруг замедлил шаги, встал. Обернулся. Глянул странно: и пристально, и нерешительно.
— Шурка... — негромко сказал Толик.
Тот мигнул, наклонил голову («Похоже на Пушкина», — мельком подумал Гай).
— Толик... Нечаев?
С точки зрения Гая, они повели себя непонятно. Сперва шагнули друг к другу, будто обняться хотели. Не обнялись, но крепко взяли друг друга за локти. Потом словно застеснялись, расцепили руки. Подумав, обменялись медленным рукопожатием.
Толик стоял к Гаю спиной, лица не было видно. А Ревский улыбался — не сильно, а словно о чем-то спрашивал. Потом он сказал:
— Вот черт... Все какие-то затертые фразы вертятся. «Гора с горой не сходятся, а человек...»
— Или «как тесен мир», — со смехом вставил Толик.
— Да, неисповедимы пути морские... Ты теперь здесь живешь, в Севастополе?
— Мы в командировке... — Толик оглянулся и притянул к себе Гая.
— Сын? — спросил Ревский.
— Племянник. Михаил...
Гай негромко, но внятно сказал:
— Если еще раз обзовешь Михаилом, я прыгну за борт. Толик растрепал ему волосы.
— Уличная братия кличет его Гаем. Потому как потомок князей Гаймуратовых.
Ревский сдвинул босые пятки и протянул руку:
— Рад познакомиться, князь. Позвольте представиться. Александр Ревский, давний знакомый вашего дядюшки. Я сказал бы... — Ревский запнулся, и Гай почуял, что он прячет за улыбкой какую-то виноватость. — Я сказал бы, друг детства... если бы не боялся, что...
— А ты не бойся, — тихо произнес Толик. — Хватит тебе бояться.
Питомец флибустьеров
Ревский, сложив рупором ладони, крикнул киношной братии, чтобы ни одна живая душа (если хочет и впредь оставаться живой) не звала и не искала его в течение получаса.
Затем он увлек Толика и Гая на другой конец судна, к фок-мачте. Здесь они в тени этой мачты в относительной тишине и безлюдье продолжили разговор. Потрепав Гая по плечу, Ревский спросил Толика:
— Своих-то нет еще?
— Женитьба — как лотерея, — вздохнул Толик. — Раз попробовал — обжегся.
— Извини...
— Да что ты, дело житейское.
— А у меня семейство в Ленинграде. Два пацана, близнецы-первоклассники.
— Такие же кучерявые?
— Нет, в жену. Белобрысые...
— А ты и сам еще как пацан, — сказал Толик чуть дурашливо и ласково. — Все такой же, лишь в параметрах увеличился.
— Да и тебе не дашь тридцати... Тридцать ведь, да? В сорок восьмом тебе шел двенадцатый?
— Угу... Шурка, вот посмотри: ведь ничего особенного вроде и не было тогда. Ну, бегали, играли. Ну, ссорились. А потом в жизни столько всего случалось серьезного, важного. Но вот запомнилось — лето сорок восьмого...
— Толик, — тихо и серьезно сказал Ревский. — Ты, по-моему, не прав. Особенное было. Я не из тех, кто смотрит на детство со снисходительной улыбкой.
— Да и я не смотрю. Наоборот... Почти двадцать лет прошло, а нет-нет да и царапнет душу: как расстались тогда...
— Ты, Толик, хорошо расстался. Правильно. Это я был такой... максималист.
— Да нет, ты был тоже прав.
— Наверно. С тогдашних позиций... Толик, а я ведь прибегал к поезду... Ну, когда ты уезжал...
— Да? — быстро спросил Толик. — И что, опоздал?
— Нет, я тебя видел... Я за киоском на перроне прятался.
— И не подошел... Почему, Шурик?
— Все потому же. Думал, если подойду, значит, изменю ему.
— Да-а... Ну, а он-то где сейчас?
— А ты не слыхал? Товарищ Наклонов стали писателем. Сперва даже поэтом. Вышла не то в Среднекамске, не то в Свердловске книжечка его стихов. «Первоцвет» называется... Он факультет журналистики закончил, потом С геологами ходил, жил на Сахалине. Очерки печатал. В каком-то областном журнале была его повесть про рыбаков. Говорят, новую книжку готовит.
Толик осторожно сказал:
— Что-то не слышу в твоих словах прежнего обожания...
— Ты не думай, мы не ссорились... Он был, конечно, деспот, но я ему за многое благодарен. Все-таки именно он научил меня быть мальчишкой... Ну, а стали постарше и как-то разошлись потихоньку. У каждого оказалось свое.
— Встречаетесь?
— А как же! И весьма по-дружески. Он мне свой «Первоцвет» подарил... Последний раз два года назад виделись, в Одессе. Я был там в командировке, а он на Одесскую студию сценарий привез.
— Хороший?
— Н-ну... Кстати, в кино есть свои парадоксы. Хорошие сценарии, бывает, лежат, а те, что так себе, глядишь — уже в работе.
— У него в работе?
— Нет пока. Но приняли... Толик сказал с ехидцей:
— А то, что вы сейчас снимаете, значит, тоже «так себе»?
