А карты, значит, вот они! Я даже разозлился: за что страдал?
Я сердито стал тасовать краденую колоду и тут же увидел: нет, не краденая! Это были совсем другие карты. Странные! Карты "наоборот"!
Черви и бубны оказались черные, а пики и трефы — ярко-алые. Кроме них встречались и совсем незнакомые знаки: крошечные черные коты, коричневые черепа, зеленые листики... Но не это меня больше всего удивило. Поразили фигуры. Королей, валетов и дам рисуют до половины: одна голова вверху, другая внизу. Здесь тоже были половинки, только нижние: от пояса до пяток! Я видел длинные пышные юбки и острые туфельки, красные ботфорты с отворотами, атласные штаны с бантами, разноцветные чулки, башмаки с пряжками и полусапожки со шпорами. Колода оказалась толстенная — наверно, не меньше сотни карт. И, конечно, каждая карта — заколдованная...
— Чё разглядывать, дело делать надо, — сказала Глафира. Взяла у меня колоду, раздала каждому по шесть карт, оставшуюся пачку шлепнула посреди стола. Хихикнула: — Мурки — козыри.
Я увидел, что козыри — черные кошки.
Пошла игра в подкидного. Я осторожно сказал, что боюсь запутаться в незнакомых мастях.
— Как запутаешься — съедим, — пообещала Степанида.
Настя неласково зыркнула на нее.
Я не запутался. Хотя и робел, но играл аккуратно. К тому же мне везло: достался козырный туз — одинокий черный кот с задранным хвостом. Его я и выложил в конце игры со скромно-победным видом.
Проигравшие Глафира и Степанида обиженно сопели. Степанида что-то опять буркнула насчет съесть, но себе под нос.
Вторая игра пошла азартно. Тетки с размаха хлопали картами по столу, и всякий раз по доскам стукали железные браслеты. У каждой был браслет. Я разглядел, что они тяжелые и ржавые. (Интересно, зачем они?) От первых ударов я вздрагивал, потом привык. И вообще потихоньку перестал бояться. Увлекся. Тем более что на этот раз мы с Настей проигрывали, надо было не зевать. Степанида, видно, прибрала себе немало козырей и довольно хихикала.
— ... А ну, стойте, бабы! — вдруг весело крикнула Настя.
Я даже подскочил.
Настя хлопнула свои карты о стол, только одну оставила в пальцах. Проговорила хитровато и ласково:
— А вот и он, листик наш тополиный. А вы-то не верили...
И повернула карту к нам.
Видимо, это был валет масти "зеленый лист": в углах карты буква "В" и яркие листочки. Но странный какой-то валет. И дело не в том, что ноги вместо головы (к этому я уже привык). Сами по себе ноги были странные, не "придворные": в мятых штанах до колен, в коричневых рубчатых чулках — полинялых и с дыркой на щиколотке. В брезентовых полуботинках — одна подошва слегка оттопырилась, как капризная губа.
Рисунок был четкий, будто цветная фотография. И я опять испугался, потому что сразу все узнал: и оттопыренную подошву, и разлохмаченные шнурки (один черный, другой коричневый), и белую кляксу на башмаке (Нюра капнула белилами, когда красила подоконник). В этих башмаках я ходил в школу в апреле — как раз когда у Нюры пропали карты. И дырку на щиколотке я вспомнил: зацепился за щепку, когда мы на школьном дворе помогали разгружать дрова. А самое главное — тут уже не отопрешься, — из кармана штанов торчала рукоять рогатки, оплетенная желтым и красным проводом. Эту рогатку я выменял у Амира на шарикоподшипник для самоката...
— Ну? Разве не похож? — с победной ноткой спросила Настя. — И белобрысенький такой же, и нос сапожком, и ухи оттопыренные да облезлые. Чисто фотокарточка!
"Где они увидели нос и "ухи"? " — подумал я и опять испугался. Глафира хихикнула и подтолкнула меня локтем. Стало щекотно. И мне показалось, что все четыре ноги на карте беспокойно дрыгнулись. Я мигнул. Настя быстро сунула карту под другие.
— Ну дак чё тогда, — скучным голосом сказала Степанида. — Тогда, значит, игре конец...
Они разом вздохнули, сделались неподвижные, задумались про что-то, а про меня, кажется, забыли. Долго мы так сидели в тишине. За окном сделалось светлее. Мне стало зябко, несмотря на платок. Я пошевелился и осторожно спросил:
— Можно я пойду домой?
Они будто проснулись. Громко затрещала свечка на столе. Степанида пробубнила:
— Ишшо чё. Домой... Вон чё надумал...
— Вторых петухов-то еще не было, — недовольно проговорила Глафира. — И про оброк не сказали.
— Да ладно вам, — вмешалась Настя. — Чего ему эти петухи ваши? Дитю спать надо... А про оброк можно и до петухов сказать. — Она повернулась ко мне: — Ты вот что послушай... Без выкупа-то тебя отвязать от нас нельзя теперь. А выкуп такой: возьми Глафирин мешок, а завтра наберешь в него пуху тополиного...
— Зачем? — пробормотал я.
— Зачем — это дело длинное. Потом узнаешь.
— Полный мешок? Он во какой... — хмуро сказал я.
— А ты сильно-то не набивай, легонько клади, чтобы пух-то мягкий остался... А помнешь, дак сразу и съедим, — подала голос Степанида.
Я хотел спать и уже совсем не боялся. Я сказал:
— Ох и надоели вы с этим своим "съедим"...
Настя засмеялась, Глафира не то закашляла, не то захихикала опять. А Степанида обиженно откликнулась:
— Я же говорила... Вон они какие, нонешние-то... Шибко грамотные.
... Дальше помню смутно. Вышел из бани. За логом вставал золотой рассвет. Я бросил мешок на огородный плетень: больно он мне нужен! Дурак я, что ли, возиться с пухом? Пробрался в дом. Было тихо. Я сразу уснул...
ПОВЕСТИ БЕЛКИНА
Сами понимаете, утром я решил, что ведьмы мне приснились. А что оставалось думать? Мне помнилось, что сон был страшноватый, но приятный. Сказочный. А ведьмы теперь, когда сияло солнышко, вспоминались вовсе нестрашными. Даже Степанида казалась чуточку симпатичной.
Я подумал: не рассказать ли маме такой жутковато-волшебный сон? Маме, однако, было некогда. Перед этим она поссорилась с моим отчимом, а теперь воевала с Леськой, который добыл синьку, разрисовал себя и не хотел мыться. Мама дала Леське шлепка, а мне велела вытащить на помойку мусор.
Помойка была на краю лога, тропинка к ней вела через огород. Я вышел и... присох к земле. На плетне висел большой серый мешок.
Страх меня пробил, как ударом тока, от макушки до пяток. Несколько секунд я смотрел на мешок, будто увидел самих ржавых ведьм. Потом я рассмеялся. Потому что дурак я был: мешок наверняка повесила здесь тетя Тася. Вон она возится у коровьей стайки.
— Тетя Тася, здрасте! Это ваш мешок висит на заплоте?
Она выглянула из-под навеса.
— Не мой. Чё это я мешок буду на улице кидать? Чтоб сташшили?.. Нюрин, видать, она завсегда растеряха...
На ослабевших ногах я сходил к помойке, вернулся к дому. На крыльце ласково щурилась от утреннего солнышка Нюра.
