— Артурыч — это отчим, что ли?
— Ага. Я его так зову про себя...
— Здорово вредный?
— Как когда... Придирается.
— А отец пишет?
— Пишет, конечно. И деньги присылает.
— А к себе не зовет?
— Зовет... Да ну, не хочу я. Тут все свое, а там что... И маме трудно будет с Леськой управляться.
Я хотел сказать, что прежде всего не хочу расставаться с мамой, но постеснялся. Лёшка, однако, понял:
— Правильно. Без матери разве жизнь? У меня вот на неделю в Курск ездила, дак я и то...
— А зачем ездила?
— Там отец похоронен, под Курском. В братской... А твои почему развелись?
Я пожал плечами. Я не знал тогда и узнал причины гораздо позже, когда стал большим. И понял, что виноваты были не мама и не отец, а чужие равнадушные люди, вломившиеся в их судьбу. Но эта тема уже не для сказки. Это грустная реальность тогдашней жизни...
Лёшка переменил разговор. Сказал задумчиво:
— Я иногда думаю: что лучше? Честность или смелость?
— По-моему, всего лучше, когда вместе, — уверенно сказал я.
— А если вместе нету? Тогда как?
Я раздумчиво посопел.
— По-моему, честность лучше, — твердо проговорил Лёшка. Видимо, для себя это он уже решил. — Потому что если смелый, а не честный, тогда какой толк? Смелые и среди фашистов были, а все равно сволочи. А если человек честный, то пускай он даже боится. Он скажет: даю себе честное слово, что буду делать все как надо, а на страх мне наплевать. Вот...
— А ты... давал? — осторожно спросил я.
— Ага... — тихонько выдохнул Лёшка. — Что буду стараться.
Тогда я сказал:
— Я тоже...
— Что?
— Тоже даю... что буду стараться быть честным.
Лёшка подумал.
— Это, наверно, не считается, — вздохнул он. — Это ведь не по правде. Ты мне просто снишься.
— Ну и что... — отозвался я.
Мы замолчали. Я почувствовал, что такой важный разговор лучше не разбавлять болтовней.
— Ну, пока, — сказал я Лёшке и с кровати рыбкой скользнул в окно. И герань опять оставила пыльцу на моих ногах.
Утром я собрался бежать к приятелям, а мама сказала:
— Что за привычка скакать босиком. Надень сандалии.
Я не стал спорить. Пожалуйста, надену!
Конечно, в обуви полететь я не смогу, ну и ладно, успеется. Зато мчаться по тротуарам легко: я напружинил жилки как для полета и тяжести во мне осталось всего ничего — как раз только истертые до бумажной легкости сандалики.
Однако в квартале от нашего старого двора я сбавил скорость. Как отнесутся к моей обновке мальчишки? Два года назад Лёшка дразнил меня непонятным, но обидным словцом "Кнабель" за иностранные штаны и рубашку с перламутровыми пуговками (их прислал из Германии отец, он тогда еще служил там). И сейчас я затрепыхался: не покажется ли ребятам мой белый костюмчик чересчур модным, а вышивка из красных листиков — девчоночьей?
Во двор я вошел неторопливо, с равнодушно-независимым лицом и нехорошим холодком в желудке. У тополя сидели на корточках Вовка Покрасов и Амир Рашидов. Они накачивали велосипедным насосом латаный-перелатаный волейбольный мяч. Я подошел, спросил небрежно:
— Чё, не качает?
— Качает... — Вовка поднял глаза, поморгал и добродушно ухмыльнулся: — Во какой... артековец...
Амир уважительно помял грязными пальцами краешек моих штанов и спросил:
— Парашютный шелк?
— Не знаю, на рынке купили, — ответил я с зевком и подумал: "Пронесло". И тут же догадался, что говорить дальше:
— Похоже, что парашютный. Потому что я себя в нем таким летучим чувствую... и прыгучим.
— Как это? — Амир уперся в меня черными колючими глазками.
— А вот так! — Я прыгнул в длину и пролетел метров пять. Сандалики приземлили меня в пыльную траву перед крыльцом флигеля. На крыльце стоял дядя Боря.
— Дитя мое, — сказал дядюшка с насмешливыми лучиками в глазах. — Что это за странная легенда о костюме, который я будто бы подарил тебе в память о собственном безгрешном детстве?
Я заморгал.
— Встречает вчера меня твоя мама, — продолжал дядя Боря, — излагает эту историю и задает всякие вопросы... Я еле выкрутился.
Ура! Дядя Боря меня не выдал! Это самое главное! Я сделал виноватое лицо и пробормотал:
— Да это, понимаешь, такое дело... Это Нюра, наша соседка, сшила из старой скатерти. Она маленьких любит, часто подарки делает. А маме просила не говорить, потому что маме не нравится, когда меня чужие балуют...
Дядя Боря качнул головой и сказал непонятным голосом:
— Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам...
— А что такого? Я же правду сказал...
— Ну, правду так правду... Ладно, прыгай и веселись...
Но прыгать и веселиться не получилось, потому что на крыльце возник Лёшка.
Лёшка вытаращил глаза.
Я тоже вытаращил на него. С испугу. Хотел мигнуть и не мог. Только сейчас я сообразил: ночью-то Лёшка видел меня в тополиной рубашке, она светилась при луне. Сейчас он обо всем догадается!
Не знаю, догадался ли Лёшка. Поглядел он на меня, сказал "м-да", хихикнул и спросил Вовку:
— Накачали?
— Ага. Только шипит маленько...
Мы еще с полчаса возились с волейбольной камерой, заклеивали. Лёшка больше не смотрел на меня по-особому и ни о чем не спрашивал. Я успокоился. А потом так осмелел, что даже показал "чемпионский" прыжок. Амир сболтнул, что "Славка научился прыгать, как эта самая... кенгуруха... Пускай покажет", ну я и сиганул через лужайку — от поленницы до бревенчатой стены двухэтажного сарая.
Тогда Лёшка негромко, но отчетливо сказал:
— Да-а, сны-то сбываются.
Я опять очень оробел, но спросил небрежно:
— Какие сны?
— Да так... Ерунда.
Ну и ладно, если ерунда.
Мы для пробы попинали накачанный мячик, и Лёшка поддал его так здорово, что он, бедняга, улетел на сарай. И остался там, на загнутой кромке железной крыши.
— Запрыгнешь? — с подковыркой спросил Лёшка.
Нет уж, дудки! Ты меня не подловишь!
— Не запрыгну, а залезть могу.
Я скинул сандалии и стал медленно подниматься вдоль стены. И при этом делал вид, что цепляюсь пальцами рук и ног за выступы и щели в бревнах.
— Как муха, — удивленно сказал внизу Вовка Покрасов.
