Янц дернулся и опять открыл рот. Кантор убрал очки в карман, прикрыл ладонями глаза.
— Боюсь, что он все-таки пробился.
— Я… не понимаю…
— И я не понимаю. Ведь он пошел по часовой… Как же он сумел?.. Хотя, конечно, масса встречного поезда…
— Господин ректор, он жив? Мне… нам не придется отвечать?
— Если жив — придется… Ведь он уведет многих, а главное — приведет тех…
— Кого?
Кантор опустил руки. Выпрямился.
— Да нет, не мог он. Такая блокада… Видимо, легкая вспышка — и все. Будем надеяться, что он ничего не почувствовал… Господин Янц, завтра сообщите в Опекунскую комиссию, что мальчик самовольно покинул лицей и бесследно исчез…
— Да, но…
— Помолчите, Янц. Думаете, мне легко? Такой забавный был малыш. Способный. Я его… почти что любил…
* * *
Видимо, он все-таки пробился.
Потому что, когда тьма посерела и разошлась, он увидел перед собой зеленые размытые пятна. Они пахли горьковатой травой… Это и была трава: пятна отодвинулись, обрели форму круглых и продолговатых листьев. Над листьями — зонтики соцветий и колоски…
Он сел. В ушах все еще гудело, но гул этот угасал и скоро сменился тишиной. Не глухой, не звенящей, а обычной: с шелестом стеблей, с еле слышным чириканьем далекой пичуги. А еще цвиркал где-то рядом одинокий кузнечик, хотя погода была для кузнечиков не самая подходящая. Стоял прохладный, пасмурный, близкий к вечеру день. Впрочем, хотя и пахло дождиком, но трава была суха, а за рябью облаков угадывалось солнце. И было ясно, что скоро оно проглянет в щель чистого неба между облачным краем и горизонтом.
Мальчик сидел, обхватив колени. Туннель и слепящий свет — все это, казалось, было очень давно. А может, и в самом деле давно: ведь сейчас день, а не ночь… Удивления он не чувствовал. И почти не думал, как это все получилось. Возможно, в последний миг само собой сработало силовое поле и швырнуло мальчишку напролом через всякие грани, векторы и меридианы. А может, еще что-то… Это «что-то» все равно должно было случиться: кто же в двенадцать с половиной лет до конца поверит в собственную гибель!
Мысли скользили рассеянно, обрывками, не вызывая тревоги и напряжения. То, что он чувствовал, можно, пожалуй, передать словами: «Вот посижу немного, встану и пойду…» А еще нравилось, как стрекочет кузнечик…
Но вот кузнечик умолк. И мальчик встал (немного болело левое плечо, а так все в порядке). Посмотрел перед собой. Вокруг было поле. Нет, не Якорное, — без пригорков, якорей и кронверка. Ровное. Со всякой травой, островками лопухов. Были и пушистые одуванчики, хотя не так много, как на Якорном поле. Вдали стояли белые и красные домики какого-то поселка с высокими антеннами и широкой решеткой радара. А гораздо ближе, в двух сотнях шагов, поднималась из травы узкая стеклянная будка. Вроде тех, что в Старом Городе, где музейные телефоны-автоматы…
И когда мальчик понял, что это такое, радость, страх и надежда разом хлынули на него. Он вдохнул воздух так, будто не дышал перед этим пять минут. И качнулся вперед, кинуться хотел к будке. Он знал, что теперь надо сделать: схватить в будке трубку, набрать цифры «ноль, ноль, один»… и услышать…
Тугие плети травы запутали ему ноги, остановили. Словно сдержали: «Не спеши, успокойся…» И он остановился. И правда немного успокоился. И увидел, как из будки кто-то вышел. Кажется, паренек. Светловолосый, в синей безрукавке, в серых брюках… Посмотрел издалека в сторону мальчишки, опять ушел в будку. Побыл там с полминуты. Вышел снова, поднял из травы велосипед и, виляя, поехал навстречу мальчику. Видимо, в траве пряталась тропинка.
И мальчик пошел ему навстречу. Нерешительно, без спешки, но и без остановок…
Было между ними шагов пять, когда остановились оба. Паренек — с узким лицом и толстогубым большим ртом, очень похожий на Рэма, только чуть постарше — наклонил к плечу голову. Прошелся по мальчику светлыми глазами:
— Ты — Ежики?
Да! Он Ежики! Кто здесь это может знать?
— Да…
— Наконец-то… Садись давай, поехали…
— Куда? — сдавленно сказал Ежики.
— Хоть куда. На багажник, на раму, как хочешь…
— Куда… ехать?
— Домой, конечно… — усмехнулся паренек.
— А… — начал Ежики. И не смог спросить. Не посмел сказать самое простое и трепетное слово. Только глянул со страхом и умоляюще.
— Поехали, — без усмешки уже отозвался паренек. — Она ждет. Извелась вся…
Нет, не было оглушительного удара счастья, ликования сердца, ослепительной радости. Просто тепло стало, будто выкатилось пушистое солнце… В конце концов, случилось то, чего он ждал. Все как надо…
Но оставался еще страх: вдруг ошибка? Приеду, а там… Нет, не может быть ошибки!
И все же опасение до конца не ушло. Маленькое, но скреблось оно под сердцем. Тогда, чтобы оттянуть миг, который мог стать и радостным, и страшным, чтобы продлить время счастливой надежды, Ежики попросил:
— Пойдем лучше пешком…
И они пошли, путаясь ногами в траве. А велосипед между ними ехал по тропинке, хозяин вел его за руль. Ежики тоже хотел взяться за руль… и охнул от испуга:
— Монетка… В руке была. А сейчас нет… — Он беспомощно оглянулся. Без сомнения, потеря эта грозила непоправимым несчастьем.
Но паренек сказал снисходительно:
— Конечно, нет ее. Отработала свое и ушла к другому…
— Значит… так и надо?
Паренек опять усмехнулся:
— Эх ты… Ежики.
С облегчением, с возвращенной радостью глянул Ежики сбоку на полузнакомое лицо.
— А ты… Рэм?
— Вот еще… — Паренек хмыкнул, надул губы. — Скажи лучше, что тебе вздумалось пудрить людям мозги? Там, на Якорном… Сказал бы сразу, как зовут, не было бы никаких хлопот. А то — «Юлеш»…
Ежики виновато повесил голову. Виновато, но с радостью: значит, все совпадает.
Паренек сказал примирительно:
— Я Рэмкин брат. А он, дурень, ногу вывихнул, сидит дома с припарками.
«А Лис? А Филипп?» — хотел спросить Ежики. Но, подумав о Филиппе, вспомнил и другого мальчишку. И резкое эхо одиночества отозвалось в нем холодком.
— Послушай… Как ты думаешь, нам можно будет взять к себе одного… ну, как братишку?
Это была еще и наивная хитрость, разведка — «нам». То есть ему и…
— А кто это? — Рэмкин брат, кажется, не удивился.
— Ну… — Ежики беспомощно замолчал. Не скажешь ведь «Гусенок». — Просто мальчик… — Он слабо улыбнулся. — Такой… в красных сандалиях…
— А! Да это Юкки! — Рэмкин брат глянул понимающе. — Но у него же сестренка…
