Он встал посреди холла, скрестил руки — упрямый, как камень. Неудержимый излучатель злой силы и решимости… Он видел, как два сержанта на мотоциклах с разгона попытались пробить силовой барьер и проскочить в широкую калитку. Упругая защита вышвырнула их, как мячики, в разбежавшуюся толпу. Ежики засмеялся, не разжимая губ: идиоты… И почти сразу увидел небывалое.
Оборачиваясь к людям, что-то говоря им, подошел большой лысый мужчина в очках. Люди послушали его, отошли. Он вынул белый платок и, вскинув его (парламентер!), зашагал к калитке, потом к стеклянному входу. Он двигался с натугой, как бы расталкивая плечом плотность защитного поля, но без остановки. Ежики обмер. Потом кинулся к двери, чтобы включить запоры. Но человек уже вошел. Он печально и ласково смотрел сквозь блестящие очки.
— Матвей… Матиуш, мальчик… Я не с ними, — он кивнул за стекла, — я сам. К тебе… Давай поговорим… — Он тихо подходил. Ежики попятился, наткнулся на твердый диван у камина, упал на него, судорожно сел.
— Я ректор Особого суперлицея Командорской общины. Профессор Кантор. Я делаю тебе дружеское, честное предложение…
Он приближался к Ежики, нагибался — большой, серый, как слон. Вроде бы добродушный. Тянулся пухлой пятерней. Чтобы погладить по голове? Или схватить? Ежики извернулся, отчаянно ударил Кантора пяткой в колено. Ступня рикошетом ушла вбок. Чугунный узор боковой стенки камина горячо резанул по ноге. Ежики скатился на пол, сел, сцепив зубы, пружинисто приготовился к прыжку…
Профессор стоял, опять вскинув над головой платок: сдаюсь, мол. Белая манжета съехала вниз, над ней блеснула квадратная пластинка. Ежики рванулся в сторону. Но вязкая чернота властно легла на мальчишку…
Потом Кантор не раз клялся, что не было у него парализатора. Просто Матиуш потерял сознание, не выдержал организм. Немудрено! Сколько всего разом свалилось на мальчишку. И страшная весть, и тот бой, который он вел целый день… Нет, он, Кантор, не осуждает Матиуша за сопротивление. Тот был по-своему прав. И мужествен… И все-таки истинное мужество («ты уж поверь, мой мальчик») не в слепом сопротивлении, а в четком анализе обстоятельств и в умении где-то спорить с ними, а где-то в силу необходимости подчиниться («чтобы потом эти же обстоятельства подчинить себе…»).
Ежики почти верил Кантору. А иногда совсем верил. Тот был терпелив и добр. Ни разу не подвысил голоса ни на кого из лицеистов. И для каждого находил время.
Пока Ежики лежал в лицейской клинике у молчаливого доктора Клана, Кантор появлялся там ежедневно. Разговаривал недолго и без навязчивости, но своего добивался… Он говорил, что, конечно, мальчик может жить, где хочет, но обязательно со взрослыми. А оформление опекунства — дело хлопотное. И что не лучше ли Матиушу временно пожить здесь и стать воспитанником одного из лучших в стране учебных заведений. Тысячи ребят мечтают об этом… А с домом ничего не сделается, служба Охраны правопорядка, пока суть да дело, возьмет его под свой контроль. А Матвей сможет с кем-нибудь из старших бывать там, когда соскучится, брать нужные вещи, игрушки, одежду (так потом и было)…
Ежики был слаб, как после долгой болезни. Часто плакал — не только от мыслей о маме, но и от ласкового слова. Кантор уговорил его.
…Все это случилось в июне. Две недели Ежики провел в клинике, потом жил в лицейском интернате под заботливым надзором Кантора и молодого воспитателя Янца. Янц был высок, худ, излишне суетлив, предан Кантору и малость глуповат. Но в общем-то ничего, не очень докучал. Они водили Ежики с несколькими другими ребятами по музеям, возили на Львиные острова. Порой было даже интересно. И все-таки Ежики смотрел на жизнь отрешенно, как сквозь дымчатую пленку.
В конце августа начались вводные занятия. Многое оказалось не как в школе: сравнительная история древних мифов, начала общего языкознания, классическая литература, основы нейрокомпьютерной техники. Лицеист-новичок Радомир учился без охоты, но и без лени. Случалось даже, что на какое-то время и увлекался. Вернее — отвлекался. От мыслей о маме, о доме. Казалось иногда, что прошло много-много времени, и он давно уже не прежний Ежики. Но порой его словно обдавало зябким ветром, горе опять подступало вплотную. И тоска… Правда, уже не такая резкая. И он прятал ее от других…
Конечно, Ежики разговаривал по видеосвязи с Яриком. Не раз даже. Но разговоры были стесненные, скомканные. Ярик мучился, будто виноват был, что у него все в порядке, когда Ежики — сирота. Он сказал один раз, что его мама справлялась, можно ли им взять Ежики к себе. Но в Опекунской комиссии ответили, что все не так просто: нужна масса решений, обследований, постановлений. Ежики только вздохнул. Хорошо, конечно, было бы жить вместе с Яриком, но уезжать в такую даль от дома, совсем отрываться… Да и так ли всерьез предлагала это мать Ярика? Она недавно вышла замуж, хватало забот и без чужого мальчишки.
Осенью приезжала тетя Аса. Сказала, что они с мужем готовы переехать в мегаполис, чтобы жить с мальчиком, но Опекунская комиссия отложила решение до зимы. Пусть, мол, мальчик успокоится, придет в себя и сам примет здравое решение. А пока нет смысла вырывать ребенка из такого замечательного учебного заведения — Особого суперлицея.
Зимой, однако, тоже ничего не решилось. И Кантор наконец объяснил ему откровенно: дамы в Опекунской комиссии злы на Матвея Радомира за тот бой, который он дал им тогда, в своем доме… Нет, он-то, Кантор, все понимает, но что поделаешь с оскорбленными чиновницами? Они говорили даже, что мальчишку следует поставить на спецучет в службе Охраны правопорядка. А тогда чуть что — и в штрафную школу. Есть ли смысл рисковать? А в лицее Матиуш, как за каменной стеной. Лицей, слава богу, не подчинен этой идиотской системе Просвещения и Общественного Воспитания, у него свое ведомство.
Ежики сказал, что плевать ему на угрозы глупых теток, и он согласен рисковать. И Кантор обещал честно похлопотать о его возвращении домой. Но хлопоты затягивались. И прошел уже год. Иногда казалось, что это был один растянутый в чудовищной бесконечности день с заведенным распорядком: завтрак, занятия, обед, какие-то ненужные развлечения и пустые игры, ужин, вечернее сидение у экрана — и спать… Во сне приходила мама. Такая живая, настоящая, что не было и мысли, будто это сон… Тем горше было просыпаться.
Но он жил. Как все. Порой улыбался, гонял мяч с другими ребятами в лицейском парке. Играл Задумчивого Кролика в спектакле на рождественской елке. Но ни с кем не подружился.
Лицеисты были самые разные — от малышей-приготовишек до взрослых дядек — выпускников высшего курса. А всего — не больше полутора сотен. Каждый класс или курс — десять человек. И ровесников Ежики тоже не больше десятка. Причем все какие-то… ну, каждый в своей скорлупе. Со своими заботами и мыслями. Как и сам Ежики. Наверно, это и объяснимо: почти все лицеисты были сиротами…
Летом Ежики летал к Ярику. Было там неплохо. Отчим Ярика оказался добрый дядька, возил ребят на катере вдоль океанского побережья и на Птичьи скалы с великанскими гротами… Но все же что-то не ладилось в семье у Ярика, и полной радости не было. Потом Ярик перекупался, схватил резкую простуду, пришлось даже в клинику отправить. И Ежики уехал, не дождавшись конца каникул. Навестил в Лесном поясе тетю Асу. Она сказала, что теперь Опекунская комиссия упирается из-за того, что у нее, у тети Асы, «преклонный возраст».
