— Ну, он вообще… — вздохнул Янка. — Я ему один раз сказал: "Зачем ты так с Гелькой? Ему же обидно". А он говорит: "Так надо".
— Почему надо? — горько спросил я.
— Он говорит: "Гелька — такое существо… Он привязчивый. Я уйду, а он будет изводиться. Пускай уж лучше злится на меня…"
— Почему? — прошептал я. — Разве он знал, что уйдёт?
— Давно…
— Откуда? Он же только сегодня увидел эти рельсы. Он из-за Глеба…
— Не из-за Глеба, — виновато сказал Янка. — Наверно, из-за меня… Потому что я играл ему "Восстание".
— При чем тут "Восстание"? Ты же не хотел, чтобы он ушёл!
— Не знаю… — шёпотом отозвался Янка. — Теперь всё равно… Гель…
— Что?
— А зря мы не отдали искорку…
— Кому?! — испугался я. Сразу вспомнил о Клоуне.
— Глебу и Юрику. Им она нужнее. Они там одни, впереди неизвестно что… А в ней вон какая энергия.
"И опасность", — подумал я. И боязливо оглянулся. А что если кто-нибудь в темноте скажет сейчас шелестящим голосом: "Геля Травушкин, подари искорку…"
И фонарь не горит, Глеб его зачем-то погасил.
Я прыгнул на площадку вагона, дотянулся до выключателя "Сатурна". Но "Сатурн" не зажёгся, сколько я ни давил кнопку. Я потряс его — никакого результата.
— Теперь не загорится, пока не зарядим на солнце, — сказал снизу Янка.
Мне по-прежнему было страшно. Я соскочил с площадки и судорожно нащупал свой фонарик — он оттягивал боковой карман куртки и колотил по колену. Без света нельзя. Войдём в тёмный вагон, а там — хлоп — и кожаные браслеты на руках… "Геля, подари искорку…"
— Янка! — сказал я.
— Что?
"Ну, а если расскажу? — подумал я. — Чем он поможет? Легче разве, если будем бояться вдвоём?"
— Янка… чего теперь говорить. Юрку и Глеба всё равно не догнать…
— Не надо их догонять. Сделаем бумажного голубка, искорку — на него. Пустим — и он долетит.
— Он-то долетит. А мы без искорки как доберёмся домой?
— Пешком. Это же недалеко, оглянись.
В той стороне, откуда мы приехали, за вагоном, горели огни Старогорска: ряды окон в многоэтажном квартале, освещённые прожекторами башни монастыря, красные лампы телевышки.
— За час дошагаем, — вздохнул Янка. — Не такая уж длинная оказалась эта бесконечность…
— Да, — сказал я и обрадовался: не хотелось мне в тёмный вагон.
— Значит, пошлём искорку?
Я молчал.
— Неужели жалеешь? — тихо спросил Янка.
— Янка, не жалею. Ты не знаешь…
— Что?
— Сядь.
Он сразу послушался. Мы опять сели на тёплые рельсы. Друг против друга.
И я наконец-то рассказал про всё. И даже про то, почему молчал до сих пор. Наверно, я это очень сбивчиво объяснял, но Янка понял. И не удивился.
— Кажется, я про такие дела уже слышал.
— Да? Янка, где?
— Не помню. Давным-давно. Может, дедушкина сказка…
— Это не сказка, Янка. Опасно посылать искорку. Вдруг эти… Клоун и его дружки начнут охотиться за Юркой и за Глебом, а те даже ничего не знают…
— Можно объяснить им. Написать прямо на голубке… Гель, они искорку сберегут лучше нас. Они сильнее нас, и смелости у них побольше.
Это была правда.
— Ладно, давай! — Я встал. — Бумага для голубка у тебя есть?
— Ой, нет…
Я накинул свою длиннополую куртку на Янку, а сам зашарил по карманам на шортах и на рубашке.
— Да тут в куртке полно каких-то листов, — сказал Янка.
— Это нельзя, это записки Глеба… Вот, я нашёл… Смотри, это письмо Ерёмы!
Янка включил фонарик. Прочитал. Сказал серьёзно:
— В самый раз. Вот его и пошлём. Только напишем ещё…
У Янки в кармане оказался автоматический карандашик. Янка разложил листок на твёрдой шпале. Я светил, а он писал:
Мы посылаем вам искорку. Вам с ней будет лучше. Только охраняйте её от врагов. Не верьте клоунам в масках и берегитесь гипсовых шпионов, они охотятся за искоркой. Вот Ерёмино письмо. Он хотел что-то рассказать, но не успел.
Янка и Гелька.
Мы свернули из письма голубка. Такого, каких пускаем в школе на переменах (а иногда и не на переменах). Выпустили из ампулы искорку. Посадили её на бумажный клюв. Крошечная галактика засветилась ярко-ярко, будто прощалась с нами.
— Пускать? — спросил Янка.
— Пускай.
Он встал и легонько толкнул голубка — в ту сторону, где всё ещё светлело над горизонтом небо и горел месяц. Голубок пошёл легко и ровно. Последний раз мигнула нам искорка и вместе с голубком растворилась в тёмном воздухе.
— Долетит, — сказал Янка.
Я кивнул. И спросил:
— Пошли домой?
— Да…
Мы не стали заходить в загон. Не потому, что страшно. Теперь-то бояться было нечего. Просто "Курятник" был для нас как дом, а прощаться с опустевшим домом всегда грустно. Лучше уж так… Хорошо, что вагоны не умеют думать и чувствовать. А то ему сейчас тоже было бы тоскливо. Мы уходим, а он смотрит вслед. Что он будет делать один? Стоять бесконечное время на пустых путях…
А почему на пустых? Что мы знаем про эту линию? А если оттуда, из бесконечности, вылетит на полной скорости поезд?
— Янка! А вдруг кто-нибудь врежется в вагон?
Мы быстро оглянулись.
Вагона не было.
Там, где он только что громоздился чёрным неровным кубом, не было ничего. Только рельсы да высокая трава рядом с ними.
— Не врежется… — прошептал Янка.
Я даже не удивился. Мало ли что может быть на границе разных пространств. Просто сделалось горько-горько. Понял я, что всё кончилось.
Кончились вечера в "Курятнике", приключения, сказка про искорку, неуклюжая моя дружба с Юркой, тайна Глеба, опасности… Даже страхи и опасности мне стало жаль.
— Пойдём… — прошептал я.
И мы пошли к недалёким огням Старогорска.
Шагать по шпалам было неудобно. Ступать на каждую — это слишком частый шаг, а через одну — широко. Я встал на рельс и двинулся по нему, как по канату. Ничего, можно идти. Главное, не думать всё время про равновесие, оно само собой появится.
Янка тоже шёл по рельсу.
Звёзды были очень яркие, да и месяц за нашими спинами набирал силу. Можно было различать дорогу и друг друга. Я посмотрел на Янку, он на меня. Ерёмина куртка была теперь на Янке, и он в ней казался похожим на пингвина-канатоходца из цирка.
