– Ух ты мой ласковый, мой славненький…
Котёнку новый хозяин тоже понравился. Серый пушистый Потап урчал, как электромотор, иногда горбил спину и тёрся о валенок боком.
– Только вот с молочком будет забота, – беспокоился Пим-Копытыч. – Ну, ничего, ничего, управимся. Верно, Потапушка?
Матвей сказал:
– Мы будем приносить. Мы теперь тут часто будем появляться, Маркони начнет большой транслятор монтировать, а мы помогать.
– Зачем он, большой-то? – не понял Пека, – Мой дневник Маркони с маленького запустил в бесконечность. А Кап ведь меньше дневника, когда он капелька.
Маркони разъяснил неразумному Пеке, что дневнику было всё равно куда лететь, лишь бы подальше от Пекиной тётушки, которая его, Пеку, воспитывает (хотя и без видимого результата). А Капа надо доставить точно на Ллиму-зину. Для этого нужна “точнейшая корректировка межпространственного канала” и, значит, куча всяких приспособлений.
– Ежели какие детали необходимы, то я поспособствую, свяжусь с нашими на свалке, – пообещал Пим-Копытыч.
– Зеркала необходимы, – разъяснил Маркони. – С гладкими стеклами. Таких на свалке не сыщешь. И платы для нового компьютера. “Проныру” ведь сюда не потащишь, он для преобразователя нужен.
Вплотную занялись транслятором, когда проводили в поездку профессора Телегу и Антошку. Антошка радовался путешествию. Но всё же при прощании была в его глазах грустинка. Все его пообнимали, похлопали по спине, наговорили кучу советов и наставлений. Антошка улыбался, смущался и кивал. Потом, распростившись уже со всеми, опять взял за руку Сеню:
– Ну, пока… Никитке привет.
– Ладно! Он вчера вспоминал: “Хочу Тошку…”
Тут пассажиров заторопила проводница: “Идите в вагон, отправляемся”. И укатил Антошка в дальние края. А вся компания пошла готовить стартовую площадку.
Прежде всего они с Пим-Копытычем обошли лужайку на пустыре со всех сторон. Пим-Копытыч особым образом поплевал на траву, а Уки хором прочитали заклинание:
Бунтер-гюнтер, крокодил,
Я свой двор загородил.
Крепкие засовы
Караулят совы.
Кто найдёт сюда пролаз,
Совы клюнут в левый глаз.
Это было сделано, чтобы не совались посторонние.
Затем недалеко от каменного крыльца уложили большущий лист кровельного железа. Маркони велел счистить с него ржавчину. Её добросовестно счистили и потом ходили с бурыми от въевшейся железной окиси коленками и ладонями. А Маркони давал уже новое задание: вкопать с четырёх сторон столбики. На них он приспособил карманные фотоштативы, чтобы зажать зеркала. Эти зеркала, поставленные под нужным углом, должны были направить в центр металлической площадки солнечные лучи. А лучи, заряженные особой программой с пульта управления, пробьют в космосе коридор, который Маркони называл “межпространственным каналом”. По его словам, в таком канале не бывает ни расстояний, ни времени. Потому Кап моментально окажется на Ллиму-зине…
Ну, конечно, железной пластины и зеркал было недостаточно для такого дела. Под железом спрятал Маркони электромагнитные катушки. Каждой требовалось напряжение, особо рассчитанное на компьютере. И для каждой был необходим отдельный трансформатор. А ещё нужен был особый прибор-навигатор, который считывал бы со звёздных стереокарт координаты Ллиму-зины и направлял межпространственный канал в нужную точку. И полагался пульт для управления всем этим хозяйством.
Понятно, что такую аппаратуру под открытое небо не выставишь. И Пим-Колытыч показал Маркони заросший люк, ведущий в подземную комнатку – рядом со своим собственным жилищем. Раньше там было хранилище для картошки.
От Пим-Копытыча Маркони провёл в свой бункер электричество и начал оборудовать пульт. Как на космодроме.
Увлекшись важной работой, красавицу Глорию вспоминал Маркони лишь временами. Но всё-таки вспоминал. И бывало, что несправедливо рычал на своих помощников. Те не обижались, понимали причину.
Скоро, привыкли собираться на площадке каждый день и порой засиживались до вечера. Разжигали костерок из сухого бурьяна и щепок – этого топлива тут хватало. Пекли прошлогоднюю картошку. Пим-Копытыч присаживался вместе с ребятами. Точнее, не присаживался (валенок-то не гнулся), а укладывался на бочок, подперев кулаком щёку.
Пушистый малыш Потап устраивался на валенке и уютно урчал, когда Пим-Копытыч гладил его.
Иногда Пим-Копытыч рассказывал истории из прошлого быта домовых. Из тех времен, когда всё было не так: и жизнь спокойнее, и люди добрее, и никто “слыхом не слыхивал про всякую там экологию, когда от этой сажи да вони лошади дохнут, а не то что мы, грешные: гномы, суседки да барабашки”.
– …Раньше-то нашего народу было в сто раз больше, не в пример нынешним временам. Только на нашей Малой Мельничной улице в каждом подполе да в каждой кладовке кто-нибудь обитал… И было, значит, у нас любимое местечко, на задах огорода лавочника Ознобишина, у старого колодца… Лавочник, надо сказать, хороший был мужик, не то что ваш Лошаткин… (Компания бурно возмущалась: “Какой же он наш?!” Пим-Копытыч объяснял, что имел в виду не симпатии, а эпоху.) – Ну дак, значит, соберемся у колодца, и тут кто-нибудь и говорит: “А что, братцы и сестрицы, не поиграть ли нам в “барабашки – лунные пятнашки”?” Потому как дело-то всегда случалось при полнолунии… Ну и почему не поиграть? Молодые тогда все были, заводные… И была среди нас косолапая Катька-Топотуха. Наполовину ведьмочка,, наполовину кикимора. И вот однажды…
Историю о том, как эта Катька-Топотуха до полусмерти напугала околоточного надзирателя Плюхина, первый раз выслушали с большим интересом. Второй раз – тоже ничего… Но Пим-Копытыч забывался и начинал рассказывать снова. Особенно после того, как даст кому-нибудь подержать Потапа, сползает, шебурша валенком, себе под крыльцо и вернётся повеселевший. Тогда ему говорили:
– Слышали, Пим-Копытыч, ты уже про это рассказывал. Сыграй лучше да спой.
Пим-Копытыч не обижался. Брал у Матвея гитару, клал её на носок валенка, ударял по струнам.
Играл Пим-Копытыч совсем неплохо для домового.
– Вообще-то у нас в ходу больше были балалайки. Но мой дружок Яша-Верти-Нос на гитаре очень даже чувствительно исполнял разные мелодии. И меня кой-чему научил… Помер он уже давно, превратился в деревяшку, а я как закрою глаза, так его и вижу – будто наяву… – И Пим-Копытыч пускал со струн сложный цыганский перебор. А потом начинал петь:
Я встретил ва-а-ас, и всё было-ое…
Или:
Бе-е-лой акации гр-о-оздья душистые…
Любил он старые романсы. Говорил назидательно:
– Классика… Всякие там роки-буги-вуги пройдут и сгинут, а это останется навсегда. Потому как берёт за самые чувствительные струны души…
Тут с Пим-Копытычем не спорили. Из вежливости. Впрочем, романсы и правда были неплохие. Особенно Варе нравились. Маркони притихал: снимет очки, щурится на костёр и вздыхает.
