«Вот этот человек отведет тебя на станцию», — и показывает на бородатого. Потом заговорили между собой, по-свое-му. Думали, что не понимаю.
Старший бородатому говорит:
«Отведешь подальше и застрелишь».
А тот:
«Зачем? Ребенок ведь. Аллах не простит».
«А твой ребенок где? А твоя жена? А мои дети где? Те, которые бомбили, смотрели, где чей ребенок?»
«Мальчик не бомбил».
«Мальчик видел наши лица. Может узнать потом. Дорогу сюда запомнить может… Иди, это мой приказ. Если грех, Аллах накажет меня…»
Я больше не смог есть, сделался почти без сознания.
Бородатый взял за плечо и сказал, что пора.
Мы пошли. У меня ноги не слушаются. Но уже не страшно, только спать хочется. А по краям дороги скалы и кусты. Я думал: скорей бы уж. Потому что совсем уже сил нету, только лечь бы скорее. Я остановился и сказал по-ихнему:
«Стреляй, собака».
Он тоже остановился.
«Откуда понимаешь по-нашему?»
«Не твое дело. Стреляй, я дальше не хочу идти».
Он постоял и говорит:
«Иди, мальчик. Станция там, впереди. Может, дойдешь. Я выстрелю, но не в тебя, не бойся…»
Я говорю:
«Ты врешь».
А он говорит:
«Иди, я сказал».
Я стал пятиться. Потому что боялся, что в спину выстрелит. Пятился, пятился, потом побежал. А сзади как грохнет… Я упал, думал — в меня. Потом посмотрел, а он лежит на спине, а в руке пистолет. В откинутой… Я подошел, он мертвый…
Я хотел взять пистолет, но у него пальцы были стиснуты.
Тогда я взял шапку. У меня была тонкая, вязаная, а у него теплая, мохнатая. Без этой шапки я бы замерз насмерть. А так все же добрался до станции. А там пролез в вагон, в поезд до Ставрополя. Толпа была, меня не заметили…
Мы давно уже пришли на остановку, но автобуса все не было и не было. Мы сидели под пластмассовым навесом. Пластик был зеленый, тонкий, солнце просвечивало его. Лицо мальчишки от этого было табачного цвета. Он перестал рассказывать и закашлялся.
«Курит, наверно», — подумал я. И сказал не из любопытства, а от неловкости:
— Ты не похож на кавказца.
— Отец был литовец. Наполовину. А наполовину латыш.
«Был…» — отозвалось во мне.
— А мама наполовину русская, наполовину чеченка. Мы ведь сперва-то жили в Смоленской области. Отец был начальник цеха на молочном заводе. Потом завод сделался частным. Отца уволили. Мы продали квартиру и решили ехать на родину отца, в Вильнюс. Но оказалось, что ему туда можно, а мне и маме нельзя, потому что иностранцы. Мы помотались по разным местам, потом мама решила: «Поедем к моим родственникам под Грозный, они помогут». Это было еще до войны. Мы нормально жили, пока не началось…
Я подумал: спрашивать ли? И не удержался:
— Если твой отец был литовец… латыш… зачем он полез в эту войну?
— А он такой… Сказал: «За вашу и нашу свободу…» Мама говорила: «Не будет никакой свободы, только кровь». А он все равно…
Из-за угла показался автобус. Мы встали. Мальчик быстро спросил:
— Можно я поеду с вами? Все равно мне делать нечего.
Я уже ничуть не опасался этого пацана. И все же взглянул на Ивку.
— Если хочешь, — сказал Ивка. — Но мы едем на кладбище.
— Мне все равно.
Ивка объяснил, будто извиняясь:
— Мы там будем сажать цветы на могиле… одного солдата.
— Я умею сажать… — И перевел глаза с Ивки на меня. Видно, он чувствовал мое недоверие. Глаза его были не черные, как показалось вначале, а темно-карие. Просящие такие. Я поглядел на его растоптанные кеды.
— Тебя как зовут?
— Арунас… Это литовское имя.
— Длинное, — неуверенно улыбнулся Ивка. — А есть еще какое-нибудь? Уменьшительное…
Арунас тоже улыбнулся. Чуть-чуть.
— Уменьшительное еще длиннее. Арунелис… Но мама иногда говорила: Нэль…
Он отвернулся, быстро зашевелил губами. Я сказал поскорее:
— А я — Саша. Ребята иногда еще зовут: Алька…
Ивка глянул удивленно. Он такого моего имени не знал. Я объяснил:
— Сперва бабушка так звала, а потом в лагере, в прошлом году.
Ивка понимающе кивнул.
— А это Ивка, — сказал я Арунасу. — Полное имя Иван, только Ваней его никто не зовет…
У КРЕСТА
Автобус оказался полупустой. Мы уселись на заднем сиденье. Ивка посередине, Арунас слева от него.
— А что было дальше? — спросил Арунаса Ивка. — После того, как ты залез в вагон.
— Потом много чего было…
В Ставрополе Арунас попал в детский приемник, но скоро убежал. Потому что хотел в наш город. Всю весну добирался сюда — то один, то с разными компаниями. Он слышал от мамы, что в нашем городе есть у него тетка, мамина двоюродная сестра. Хотя и дальняя, но все же родственница. Он даже адрес помнил. Но здесь оказалось, что прежней улицы уже нет, на ее месте новый микрорайон. Последняя ниточка оборвалась…
— И теперь ты, значит, нигде не живешь? — спросил Ивка. Напряженно так, будто занозу из себя вытаскивал.
— Нет, живу. Я приютился у одного старика. Он часовой мастер. Он одинокий, потому что жена его давно умерла, а детей нету. Я попросился, он не прогнал…
Кладбище было старое, заросшее. Высоко подымались березы, сосны, ели — вперемешку. Мы пошли вдоль кирпичной стены с решеткой наверху, потом она сменилась кривым забором. Несколько досок было оторвано.
— Пойдем здесь. Через ворота далеко… — Ивка смело шагнул в дыру. Сразу видно — не в первый раз.
Под большими деревьями густо росли рябины, низкие разлапистые клены. Среди них стояли решетки, кресты, камни и обелиски. Я старался не смотреть. Незаметно сложил пальцы замочком — от всего плохого. Потому что здесь была страна мертвых, а я… Ну, вот такой уж я.
Ивка вел нас чуть заметной тропинкой среди решеток и высоких сорняков. Его царапина с кровяной точкой затерялась теперь среди множества других таких же. Я шел ему в затылок и тащил за собой застревавшую тележку. Арунас подталкивал ее.
Пахло травой и листьями. Но это был совсем не такой запах, как на дороге, за нашей Завязанной рощей. Там в запахе было солнце, а здесь сырая пасмурность.
Мы выбрались на травянистую дорогу, прошли шагов двадцать и свернули опять на тропинку.
— Вот… — сказал Ивка.
Мы оказались перед высоким крестом из желтого лакированного дерева. На кресте была черная табличка с белыми буквами:
