На сумке-тележке был карман. Ивка достал оттуда полиэтиленовый сверток. В нем было пять жареных пирожков.
Ивка дал мальчишке, мне и себе тоже взял. Пирожки были с капустой. Мы стояли и жевали, поглядывая на витрину. Будто все трое давно знакомы.
Пирожок — он ведь маленький. Полминуты — и нет его. Ивка взял оставшиеся два. Один протянул нашему незнакомцу, другой разломил — мне и себе:
— Мы-то все же позавтракали.
Мальчишка не отказался. Даже улыбнулся чуть-чуть. И когда мы с Ивкой двинулись вдоль витрин, он пошел рядом с нами. Будто так и договорились. Может, ждал, что мы продолжим свои вопросы?
Ивка спросил:
— А как ты спасся? Где?
— Зимой. Недалеко от Гудермеса…
Вот оно что! Я посмотрел на Ивку и сказал мальчику:
— Вот у него там брата чуть не убили. Он теперь в госпитале.
Ивка шел, опустив голову. И отдувал упавшие на лицо волосы. Мальчик шагал сбоку от него. Они друг на друга не взглянули, но… будто локти их сдвинулись поближе. Да…
Мальчик вдруг заговорил. По-прежнему хрипловато:
— Это как-то неожиданно началось… Сперва не стреляли и не бомбили, мы тогда жили в деревне у маминой знакомой. Отец сказал, что уйдет на три дня, и пропал. В горы ушел, там их окружили, но они прорвались… Мы радовались, когда узнали, что они прорвались… Мама не хотела, чтобы он уходил туда… Она говорила: «Зачем тебе, это не твое дело». Он все равно ушел…
Мама сказала, чтобы я принес воды, я пошел к колодцу, и тут налетели вертолеты. Все перемешалось. Я упал в яму и надел ведро на голову… Потом затихло. Я побежал к дому, а его уже не было… Потом пришли соседи, сказали, что никто не спасся.
Ну, потом я не все помню… Я жил у незнакомых людей. Думал, что за мной придет отец. Потом пришел раненый человек и сказал, что отец не вернется.
— Тебе, — говорит, — надо выбираться к своим.
Я говорю:
— К каким своим?
— Все равно. Главное, чтобы отсюда…
Несколько человек решили идти к железной дороге, я пошел с ними. Они кормили… Но однажды по шоссе стали стрелять из танков, все побежали кто куда, и я остался один. Пришел в какую-то деревню, названия не помню. Там был пункт…
— Какой пункт? — спросил я.
— Филь-тра-ци-онный… Кого-то пропускали, кого-то забирали. Крик такой… Двоих мужчин отвели и застрелили прямо у дороги. У всех требовали документы. А какие у меня документы? Я сунулся в обход, а там бэтээры. Один солдат схватил меня в охапку и говорит:
«Ты один? Тогда уходи. Детей без взрослых не пропускают, майор приказал всех ловить. Иди отсюда, кончить могут…»
Я спрашиваю:
«А чего я такого сделал?»
«Ты, может, и ничего, а вчера к солдатам подошли два пацана и говорят: где ваш командир? Солдаты сказали, что командир ушел в деревню. «Тогда получайте вы!» — и две гранаты в них. Кого-то ранило, кого-то наповал. Одного пацана тоже наповал. А второго не насмерть, но его добили. И сейчас отгоняют всех маленьких и даже стреляют иногда…»
Я ему говорю:
«Ни в кого я гранат не кидал. Я даже не ихний, смотрите, я совсем белый».
А он:
«Один из них тоже был белый, вас не разберешь…»
Я потыкался к одним беженцам, к другим. «Возьмите меня с собой». Все боятся…
Там были музыканты. Целый оркестр со скрипками. Их-то обещали выпустить…
— Откуда там такой оркестр, — сказал я. — Со скрипками — это же не военный, не духовой…
— Не знаю. Может, выступали перед солдатами и задержались из-за обстрела… Они ждали специального автобуса.
— А кто обстреливал?
Мальчишка глянул с недоумением:
— Разве там можно понять?.. На этих музыкантов солдаты тоже смотрели не по-хорошему. Кто-то говорил, что один скрипач носил в футляре не скрипку, а «Калашников» и убежал к боевикам…
— Это правда? — шепотом спросил Ивка.
— Откуда я знаю. Может, и правда… Но музыканты, конечно, говорили, что нет. Что он задержался в больнице из-за какого-то приступа, поэтому его и нету среди них…
Там, в этом оркестре, был один старик. С большущим таким инструментом. Он его не оставлял ни на минуту. Другие музыканты смеялись: «Вы от него не отцепляетесь, даже когда в кустиках садитесь…» Один раз он и правда пошел с ним в кусты. Никакой будки для туалета там нигде не было, да он бы и не влез в нее с таким футляром… Ну, я подождал, пока он там в снегу… Подождал, а потом выбрался из-за куста и говорю:
«Дяденька, возьмите меня с собой на вокзал. Одного меня не выпустят…»
Он сперва испугался, вцепился в футляр. Потом понял и опять испугался:
«Как же я тебя возьму? Тебя же нет в нашем списке!»
«А я залезу в футляр. Я легкий…»
«А куда я дену инструмент?»
«Здесь оставите. Никто не заметит».
Он тогда и говорит:
«Мальчик, ты представляешь, какая дорогая вещь этот инструмент? Это все, что у меня есть…»
«А человек, значит, не дорогая вещь, да? Дешевле вашей музыки? Меня же здесь пристрелят…»
Он тогда посмотрел на меня через толстенные очки и спрашивает:
«А ты не думаешь, что могут пристрелить нас обоих, если тебя найдут?»
«А может, и не найдут…»
Он смотрел, смотрел на меня, а там автобус загудел. Старик и говорит:
«Почему Бог дал мне талант, но не дал смелости? Ладно, полезай…»
Вытащил он эту… виолончель. Положил в кусты, погладил. А я — в футляр, скорчился там. Ну и стало темно, закачало…
Дышать было трудно. Долго трясло, потому что ехали по неровной дороге. Я не знаю сколько. Потом опять застряли, и мотор заглох. У меня рядом с головой щелкнуло — и дырка такая небольшая, круглая. Я в первую очередь обрадовался даже — дышать легче. А потом полетел куда-то в этом футляре, кувырком. Оказалось — на дорогу. Ну и думал, что конец, грохнулся так… Лежал, лежал. Вылезти-то не мог, футляр заперт снаружи, сил не было, чтобы поднатужиться и запоры сорвать. Да и страшно…
Потом поднялись, понесли. Открыли. Один, с черной бородой, говорит другому:
«Посмотри, брат, какая здесь музыка…»
Вытащили меня.
«Ты откуда, мальчик?»
А я молчу после такой тряски.
Тогда самый главный, в большой папахе, спрашивает по-русски:
«Ты почему в этом чемодане?»
Я кое-как объяснил, что спасался. На поезд хотел попасть. «Чтобы уехать, — говорю, — а то убьют».
Они переглянулись, больше ничего говорить не стали. Дали горячей каши и чаю. Потом главный опять ко мне:
