Вернее, не все, но очень многое.
Ладно, я понимаю, что окружающий мир — это Озм. Но не все же подряд принадлежит Озму! Уж отец-то ему никак не должен принадлежать! Почему же и с ним нет у меня согласия?
Я, наверно, сам виноват…
Ну да, я сам виноват! Если не всегда, то часто. Но он-то… Уж лучше бы наорал на меня, а потом пожалел… А то ведь как чужой…
Может, обидно ему, что у него такой сын?
Но постепенно эти мысли делались более спокойными. Отстраненными. Может быть, от равномерной тряски. А может быть, оттого, что улицы были зеленые и веселые. По стеклам киосков пробегали солнечные вспышки. Над заборами доцветала сирень.
А куда же я еду? Скоро Центральное кольцо. Вот уже остановка «Гусевский рынок»…
Вдоль бетонной решетки, что отделяет рыночный павильон от тротуара, шагал светловолосый пацаненок, толкал перед собой сумку-тележку.
— Ивка!
Я растолкал неподатливых пассажиров, успел выскочить в зашипевшую дверь.
— Ивка, подожди!
Я узнал его по прошлогодней летней одежонке — слегка полинялой, но все еще яркой.
Ивка обернулся, заулыбался мне навстречу — как солнышки и луны на его лиловой рубашке.
— Саша…
— Ивка… Ты что тут делаешь? Хозяйственные закупки, да?
Он объяснил деловито:
— Мама деньги дала на рассаду. Здесь дешевле, чем в других местах. Ну, я и купил… Бархатцы, многолетнюю ромашку. А теперь — на кладбище…
— К нему?
Ивка то ли кивнул, то ли просто голову опустил.
Один? — тихо спросил я.
— Мама занята. У нее опять сборы в дорогу. В Москву…
«А ты не боишься?» — чуть не спросил я. Прикусил язык.
Не все же такие трусы, как я. А уж Ивка — тем более. Он пережил такое, что ему не до кладбищенских страхов.
— А в Москву вы зачем собираетесь? Митю выписывают, да?
— Не выписывают еще. У него всякие осложнения были… Но все-таки ногу ему спасли окончательно. А то недавно опять хотели ампутировать, пришлось бы делать протез, вот такой… — Ивка чиркнул себя пальцем повыше щиколотки — на коже остался от ногтя тонкий белый след. Ивка потер его и глянул не разгибаясь:
— Саша, а ты куда идешь?
— Куда глаза глядят…
На лице у Ивки написался новый вопрос. И я не стал ждать, спросил сам:
— Хочешь, я пойду с тобой?
— Конечно, хочу!
Я тоже взялся за ручку хозяйственной тележки, и мы пошли рядом. Через несколько шагов Ивка недоверчиво сказал:
— Но это же далеко…
— Ну и пусть. Я не тороплюсь.
— Пойдем на Пушкинскую. Оттуда автобус ходит как раз… туда…
До Пушкинской было три квартала. Мы шли по пыльной улице Сурикова мимо серых панельных пятиэтажек. В одной из них был магазин «Музыкальные товары». Застекленные витрины от земли до второго этажа. Ивка остановился, я тоже. В громадном стекле отражалась вся улица и кусты акации на газоне — с желтыми клювиками цветов. И мы на фоне этих кустов — во весь рост.
Я подумал, что Ивка подрос за этот год. Раньше он был мне до плеча, а теперь до уха. А ведь и сам я сделался повыше. Обгорелые штаны стали короче, синяя выцветшая футболка еле прикрывала пояс. Вот досада! Я не хочу взрослеть. На фиг мне такое счастье…
Ивкины луны и солнышки вовсю улыбались с его отражения. Но лицо его было серьезное.
Я понял, почему он остановился: посмотреть на скрипки.
— У Мити вот такая, да? — шепотом сказал я.
— Да… Мама ее отвезла ему еще весной.
— Хорошо, что спасли ногу. Скрипачам ведь часто приходится играть стоя…
Ивка кивнул и стал смотреть вниз. Царапинка на его ноге покраснела, на ней выступила кровинка (видно, ноготь острый). «Как след от скальпеля», — мелькнуло у меня.
За стеклом выстроилось все скрипичное хозяйство — от двухметрового контрабаса до скрипки-малютки, на которой играют самые младшие ученики музыкальных школ.
— …А вот эта как называется?
Вопрос был не мой. И не Ивкин. Мы увидели отражение незнакомого мальчишки. Он сидел на корточках позади нас, у штакетника.
Это был пацаненок Ивкиного возраста.
Мы оглянулись и разглядели незнакомца получше. Лицо его было острое, загорелое, волосы почти белые, а брови, наоборот, темные, как нарисованные углем. И ресницы черные — на них будто сажа осела. И загар — словно с примесью пыли. Мальчишка задрал колючий подбородок и смотрел на нас очень темными блестящими глазами.
— Вот эта, рядом с самой большой… Она как называется?
Он был в замызганной коричневой майке с рукавами, в затертых джинсах с поперечными прорехами на коленях. Они были зашиты, но неумело, через край. Видно, что пацан из тех, кто обитает на вокзалах и в колодцах водопроводной сети. Не исключено, что неподалеку его друзья. От таких можно ждать чего угодно. У них — борьба за выживание…
— Это виолончель, — сказал Ивка.
— Как?
— Ви-о-лон-чель, — разъяснил я, незаметно оглянувшись. — От старинного слова «виола». Виола — это предшественница скрипки.
Мальчишка смотрел то на Ивку, то на меня. И щипал нитки в разъехавшейся дыре на колене. Дыра была похожа на приоткрывшийся рот — черные нитки, как щели между крупными нечищеными зубами.
— Ви-о-лон-чель, — повторил мальчишка раздельно, словно передразнивая меня. — Это точно?
— Совершенно точно, — отозвался я. Чтобы Ивка не подумал, будто я опасаюсь этого юного бомжа. — У нас есть фотография знаменитого виолончелиста Брандукова. Он там в точности с таким инструментом.
— А он где живет? — нервно спросил мальчишка и встал.
— Он нигде не живет, давно умер. Это старинный снимок. А тебе… что за дело до виолончели? — Это у меня получилось не очень-то ласково. Шагал бы ты, мол, по своим делам, подальше от нас.
Но он не ушел. Может, решил, что я спрашиваю из интереса. И объяснил хмуро, но без задержки:
— Она мне теперь ни за чем. Но знать-то надо… Она меня спасла…
Ивка смотрел на мальчишку не так, как я. Бесстрашно и с сочувствием. Тихо спросил:
— От чего спасла?
— Вообще… Всего спасла, как есть… Ну, не сама она, а ее хозяин.
Теперь, конечно, полагался новый вопрос. Ивка спросил. Но совсем не про то:
— Ты, наверное, есть хочешь?
Мальчишка мигнул. Если бы такое сказал я, он бы обязательно огрызнулся. Но Ивка есть Ивка. Его ясная душа была видна сразу и каждому.
— Вообще-то да… Я утром не поел… — Мальчишка говорил сипловато, будто у него заложило горло.
