— Глиста он негодная, а не калачик.
— А что случилось-то?
Я не удержался и шепотом рассказал. И добавил:
— Тоже мне, мафиози недорезанный…
— Дурачок он, а не мафиози, — грустно отозвалась Настя. — Никаких дружков у него нет. Ни уголовных, ни вообще… Просто хотел новичку свою силу показать, потому что в классе самый затюканный. Мальчишки раньше знаешь как его доводили…
«Знаю», — чуть не сказал я. И сделалось гадко на душе.
— …Пока Дора Петровна их совесть не расшевелила. Она это умеет…
— Я не хотел ему нос разбивать. Он сам им о сосну треснулся. Я просто его по уху стукнул. Если честно говорить, то с перепугу…
— Ну, ничего. Может, дома не заметили, что нос распухший…
— А если заметили?
— Тогда хуже. Его в такой строгости держат. Как двойка или запись в дневнике, он боится домой идти… Да ты не переживай. Он же сам виноват.
«Я и не переживаю», — сказал я себе. И стал смотреть в другую от Вячика Вальдштейна сторону. В открытое окно. Там были тонкие сосны и безоблачное небо. И летнее тепло. Только тепло это сегодня пахло горьковатым дымом: за городом от сухости и жара начал гореть торф. От такого запаха слегка першило в горле.
Но все-таки я чувствовал радость. Нет, значит, за спиной Вальдштейна зловещих рэкетиров. И все будет хорошо.
Но дальше не было ничего хорошего.
На второй урок, на литературу, вместе с Дорой Петровной пришла завуч Клавдия Борисовна.
— Садитесь. Только без шума… А новичок пусть встанет снова… Где ты, Иволгин?
«Ну, началось», — понял я с упавшим сердцем. Но встал спокойно.
— Вот я. Только не ИвОлгин, а Иволгин.
— Хорошо. Не вижу разницы.
— А я вижу. Моя фамилия от слова «иволга». Есть такая лесная птица.
И завуч почуяла, что я готов к бою.
— Я уже поняла, что ты за птица… Скажи, почему ты в субботу, после физкультуры, избил своего одноклассника? Его мама говорит, он пришел домой весь в крови!
«Ага, значит, не физрук накапал, а мама заступилась. Это понятно. Небось нагородил дома жуткую историю: иду, никого не трогаю, а тут новичок ка-ак налетит!.. Чего не сочинишь, если могут взгреть…»
— Я жду, ИвОлгин… Иволгин!
А Дора Петровна молчала. И, по-моему, жалела меня. Видимо, она узнала про все только сейчас.
Настя вдруг сказала с места:
— Клавдия Борисовна, Вячик же сам виноват!
И, конечно, услышала в ответ, что Пшеницыну никто не спрашивает.
— А спрашиваю я… Иволгина. Кто дал ему право разводить здесь дедовщину? У нас не казарма, а школа!
«А в казарме, значит, можно?» — подумал я. И ответил, что вовсе не избивал Вальдштейна.
— Только дал один раз, а он носом о дерево… Вальдштейн, скажи! — Я оглянулся на него.
Вячик сидел так, что видно было только темя с белобрысыми прядками. И уши по сторонам. И показалось, что с лица на парту шмякнулась капля.
— Я пока спрашиваю не Вальдштейна, а тебя. Допустим, «один раз». А за что?
— Пусть он сам объясняет… — Я оглянулся опять.
Ничего Вячик не объяснит, потому что придется тогда признаваться в своей «шутке». И про это узнают дома. И, наверно, достанется ему также, как весной Лыкунчику.
И я ничего не объясню. Да, я не храбрец, но и не полная же сволочь. Одно дело — рассказать шепотом Насте, другое — нажаловаться учителям. Конечно, наплевать мне на Вальдштейна, который к тому же сам нарвался на неприятности, но все-таки… А кроме того, я же и останусь в дураках: поверил такому безобидному болтуну! Как тут на меня будут смотреть!
А пока вроде бы смотрели с сочувствием. Даже те, чьих имен я еще не знал. И Дора Петровна тоже. Она предложила:
— Клавдия Борисовна, давайте считать, что это была глупая мальчишечья стычка. Пусть извинятся друг перед другом…
— Нет, уважаемая Дора Петровна, — мягко сказала завуч. — Извините, что я с вами не согласилась, но мне кажется, дело серьезное. Вы же видите, как бесчеловечные нравы проникают в детскую среду… Вы смотрели вчера «Криминальные новости»? Про банду малолетних. На их счету масса грабежей и два убийства! Главарю всего пятнадцать лет, а младшему — вы не поверите — восемь. Ясно, куда мы катимся?
«Ясно. В наручники меня», — подумал я. Нет, не подумал, а, оказывается, выдал вслух.
— В наручники, к сожалению, не получится. А вот за родителями ты отправишься немедленно. Пусть явятся или сегодня, или завтра с утра. До этого — в школу ни ногой!
Ну, это все ясно. И просто.
— Родителей нет дома с утра до вечера. Можно, чтобы бабушка пришла? Это она занимается моим воспитанием.
— Оно и видно.
— Что видно? — напрягся я. Давать бабушку в обиду я не собирался.
— То, что родители… не очень занимаются твоим воспитанием. Впрочем, это ваше семейное дело. Но без старших я тебя на уроки не пущу.
Она думала, я боюсь домашней разборки! Но мы с бабушкой всегда понимали друг друга.
Я выволок из-под парты рюкзак и глазами попрощался с Настей. Клавдия Борисовна сказала мне вслед:
— А еще собирался в английский класс…
Я задержался у порога.
— Вовсе не собирался. Мне здесь хорошо.
Длинноволосый очкастый Олег Птахин (он сидел позади
Вальдштейна) вежливо спросил:
— Скажите, пожалуйста, а чем же наш класс хуже английского?
— Я… не говорю, что хуже. Дора Петровна, я не это имела в виду. Дело в том, что этот Иволгин…
Я сказал «до свиданья» и прикрыл за собой дверь.
ЛЮБОВЬ К РОДНОМУ ПЕПЕЛИЩУ
Идти домой не имело смысла. Родители придут после семи. Бабушка говорила, что после обеда собирается в собес насчет прибавки к пенсии. Значит, тоже надолго.
Я решил наконец поехать на то место, где когда-то стоял наш дом. Я и раньше хотел там побывать и однажды сказал это при всех. Отец недовольно отозвался:
— А зачем? Что это, «любовь к родному пепелищу»?
Я понял, что он цитирует Пушкина. И слегка огрызнулся:
— А если и так? Что плохого?
— Ничего. Только зря. Прошлого не вернуть.
А бабушка сказала:
— Успеешь еще. А сейчас давай-ка съездим на рынок.
Я не спорил, но про себя понимал, что все равно там надо побывать. Родина же, хотя и сгоревшая. Прошлого, конечно, не вернуть, но и забыть его нельзя. Даже если захочешь. А я к тому же не хотел. Вся жизнь прошла в том доме, в том квартале.
