— Я тебя понял, — примирительно согласился он, усмехнулся и спросил: — И что дальше?
— Ничего! — отчеканила я строгим голосом. — В том-то и дело, что ничего!
И развернулась, чтобы гордо уйти, но замерла обескураженная, обнаружив нанесенные ураганом разрушения — в беспамятстве страсти мы, по всей видимости, задели скатерть, и все, что стояло на столе, вместе со скатертью оказалось на полу.
— Это ж… — задохнулась я от досады. — Господи, спаси, что такое!
— Отделались малыми разрушениями, — усмехнулся с дивана Башкирцев.
И поднялся одним резким красивым движением.
А я принялась торопливо разыскивать свои вещи, натягивать их на себя и чуть не плакала от досады на то, что не удалось гордо и красиво удалиться после сделанного заявления и придется теперь ликвидировать разрушительные последствия нашей страсти.
Ну, боже ж ты мой!
В раздражении застегнув решительным жестом молнию на курточке, я подтянула рукава, вздохнула тягостно и потребовала у Башкирцева, успевшего каким-то образом одеться раньше меня:
— Даже не пытайся ничего говорить!
— Да ни! Боже упаси! — подняв руки жестом «сдаюсь!», поклялся он.
Мы вдвоем достаточно быстро все убрали. Да и не так уж много и разбилось на самом-то деле, и вот теперь-то мне удалось с гордо поднятой головой свободолюбивой женщины прошествовать в душ, после которого я заглянула в кухню, где все еще горел свет, и застала Илью. Он потягивал чай из кружки и что-то смотрел по телевизору.
— Душ свободен. Я пошла спать, — оповестила я его официальным тоном и вежливо пожелала: — Спокойной ночи.
— И тебе того же, дорогая, — отозвался он.
— Не называй меня «дорогая»! — напомнила я и вышла из кухни.
Ничего удивительного в том, что я не могла заснуть.
Нет, я не ругала себя за слабость и за то, что не устояла и поддалась желанию — глупо ругать себя за мгновения счастья и такого невероятного восторга, которое я испытываю с Ильей. Да и как можно устоять — когда между нами возникает неодолимое притяжение и мы оба получаем удивительное удовлетворение и радость соединения.
Он прав — ничего не изменилось! Более того, вдруг обрело еще большую глубину. Господи. Боже! И что же делать?
Надо постараться следить за собой и за тем, чтобы не допускать впредь таких вот возгораний! Жестко контролировать себя, держаться от Башкирцева на расстоянии и никаких больше поцелуйчиков и глаз этих горящих волчьих!
На расстоянии. Вот что делать!
Я услышала, как скрипнула входная дверь, и увидела Илью, подходящего к постели.
Собралась возмутиться и…
— Кирюш, — опередил он все мои праведные возмущения. — Давай ты утром выскажешь свое негодование и снова гордо будешь демонстрировать независимость. — И улегся в кровать, притянул меня к себе и закончил свою мысль: — А сейчас я просто хочу тебя обнять.
И обнял. Всю сразу, прижал к своему боку, чмокнул в макушку, погладил, поелозил, устраиваясь поудобней…
А я не стала спорить. Вот не стала — глупая, слабая женщина!
Я всегда считала, что постель не то место, где надо выяснять с мужчиной отношения и разводить всякие обиды, если, конечно, хочешь быть счастливой.
Я хочу. Пусть совсем ненадолго. Но это только мое мнение, а другие вольны жить и поступать так, как считают нужным.
Башкирцев еще повозился немного, еще раз поцеловал меня куда-то в висок и затих, засыпая.
А я лежала, закрыв глаза, и смаковала свои удивительные ощущения, близкие к блаженству.
Только в объятиях этого мужчины я чувствовала себя по-настоящему дома, по-настоящему защищенной от всего на свете и… счастливой.
Так было всегда, с первого нашего поцелуя.
И всегда, когда он смотрел на меня этим свои особым взглядом и говорил что-то, понижая голос до эротических полутонов, это действовало на меня как заговор, как сладкий гипноз. Я словно растворялась в горячем желании.
Все в Илье было родным и притягательным до головокружения — его запах, движения, походка, голос, мимика, жесты, его ум, интеллект, смех, юмор, ирония и самоирония…
Я не стану сейчас разбираться в том, почему все разрушилось и почему мы все это потеряли. Зачем рвать сердце, понимая, что ничего уже не вернуть — я просто посплю в его объятиях — дома и в безопасности.
И все.
Я проснулась совсем еще ранним утром — только-только поднималось солнце, и почувствовала себя… наверное, как в раю — мне было так уютно, тепло и спокойно, как не было очень давно.
Вторая любимая поза сна для Ильи, это когда он, лежа на боку, сгребал одной рукой мою голову вместе с подушкой себе под мышку, держал меня за кисть руки, а второй рукой обнимал за талию.
Я смотрела на него и что-то плескалось у меня в груди, похожее на нежные бархатные слезы, хоть и теплые, но все же слезы безвозвратной потери.
Почему мы все это потеряли?
Почему я потеряла его? И это наше физическое влечение друг к другу, эту нашу страсть?
Как так получилось, каким образом?
А он внезапно открыл глаза и посмотрел на меня.
Так часто бывало: когда просыпался кто-то один из нас, второй сразу же просыпался следом за ним.
Мы лежали молча и смотрели в глаза друг другу. Илья протянул руку и, еле касаясь кончиками пальцев, стал гладить мое лицо. И меня вдруг затопило такой мощной волной нежности — нежности к нему, к себе, к этому неповторимому моменту… что от переполненности этим чувством навернулись слезы на глазах и сорвались, покатившись по лицу.
— Да, милая, да, — прошептал он, снимая кончиками пальцев мои слезинки. — Все так.
Он чувствовал меня, как себя самого, и все понимал про меня, про нежность и про эти мои слезы, и полностью, до самого дна, разделял этот момент.
Башкирцев придвинулся ко мне и стал нежно сцеловывать все текущие и текущие по моему лицу слезы, и от этих поцелуев, переполненных нежностью, у меня задрожало что-то в груди и внизу живота, и я, прикрыв глаза, отдалась полностью этому потрясающему чувству, боясь спугнуть хрупкость столь прекрасного, неповторимого момента…
А Илья, придвинувшись еще ближе, обнял меня и осторожно, чуть касаясь, начал целовать мои губы и углубил этот поцелуй…
Затем, не прерывая невероятно чувственного потрясающего поцелуя, перекатился, накрыв меня своим телом, и медленно вошел в меня…
И мы оба задохнулись от потрясающего ощущения, когда он вошел полностью, до самого свода, и посмотрели в глаза друг другу, делясь тем, что переживали.
И вдруг вся та нежность, чувственность и осторожность в один миг взорвалась огнем, окатив нас пламенем, и, не удержавшись на острие головокружительной чувственности, мы понеслись вперед, подчиняясь законам, диктуемым теперь уже кипящим желанием.
