Маму мою, Викторию, дед держал в большой строгости, требуя от нее соблюдения всех правил, которые он установил в доме и жизни, и достойной учебы.
На любые ее попытки бунтовать он без разговоров сажал ее в поезд и отправлял назад к матери в родной город.
Это для Вики было самое страшное из всех возможных наказание — мать ей денег на руки не давала, плевать хотела на все ее закидоны и жестко подавляла любые попытки идти против ее воли. Могла и сама в милицию сдать, аргументируя это утверждением:
— Если ты дура и не ценишь все, что отец делает для тебя, то там тебе и место.
Такие вот высокие отношения.
Как правило, до конца Вика конфликт с дедом не доводила — сходила с поезда на ближайшей станции, возвращалась в Москву и просила у деда прощения, клятвенно заверяя, что впредь не повторит ошибок.
Повторяла с удручающей регулярностью. И все же дед каким-то образом умудрился заставить ее закончить школу с хорошими отметками и поступить в институт, и учиться по-настоящему, всерьез.
Для этого ему несколько раз приходилось переселять дочь в студенческое общежитие, давать самый минимум денег только-только на пропитание и отказывать от дома в виде воспитательной и отрезвляющей меры.
Хватало ее со всеми выступлениями за свободу и независимость максимум на неделю, после чего она как ни в чем не бывало возвращалась домой. Но таки институт закончила и диплом защитила.
Вот тогда-то дед купил Виктории приличную двухкомнатную квартиру, машину, устроил на работу — и вперед, дорогая дочь, вот тебе твоя долгожданная свобода, делай со своей жизнью все, что захочешь.
И предупредил, что денег ей давать больше не намерен. Никаких. И если она по глупости своей вляпается в какую-нибудь историю, где потребуются деньги, чтобы ее выручить, на него она может не рассчитывать.
И, видимо, так сказал, что до моей матери дошло с первого раза.
Конечно, Вика попадала, и не раз, в разного рода неприятности, в основном нарываясь на всяких мошенников и альфонсов, и дед ее таки выручал, но более или менее она справлялась со своей жизнью.
Мы с ней сохраняем нейтралитет, относимся друг к другу как родственники, но не самые близкие — двоюродные, а то и троюродные, далекие, одним словом. Она на меня отчего-то обижается, считает, что я ей испортила жизнь, а меня не задевает то, как биологическая мать ко мне относится. Я жила и росла в счастливой семье, где меня любили и окружали заботой.
А что еще ребенку надо? Настоящей материнской любви?
У меня была Альбина.
Матери Бог судья, а я не возьмусь ее судить.
Когда мне было лет двадцать, я спросила у деда:
— Ты знаешь, кто мой отец?
— Знаю, — признался он. — Не беспокойся, у тебя очень хорошая генетика. Слава богу, она не забеременела от ровесника или идиота какого, а соблазнила взрослого мужчину. — И спросил с легкой тревогой: — Ты хочешь знать, кто он, или познакомиться с ним?
— Нет, дедуль, у меня есть ты.
Но Матвей Петрович записал все данные о моем отце и держал их в сейфе, сообщив, что я в любой момент могу прочитать эту папку и делать с этой информацией все, что считаю нужным.
Пока я ее не доставала.
Дед с детства учил меня самостоятельности и ответственности за свою жизнь, за свои решения и поступки, поэтому, когда я закончила университет, он устроил меня на работу не в свою фирму — «не под крыло», как он сказал, а к своему знакомому в серьезный холдинг. Первые два года я вкалывала, как коняшка, завоевывая авторитет, нарабатывая навыки, профессионализм и необходимые связи.
Потом стало легче, да и не хотелось мне отдавать жизнь только работе и карьере и, если честно, не особо и увлекала та работа.
Несколько лет назад дед весьма выгодно продал свой бизнес, объяснив нам с Альбиной это свое решение тем, что никогда не собирался делать его семейным и тем самым перекрывать нам с ней возможности своей собственной реализации. Он считал, что и Альбина, и особенно я должны сами выбирать свой путь и то направление, которым хотели бы заниматься в жизни. Альбина с огромным удовольствием ринулась в новое дело, открыв сеть кафе.
Ну а Матвей Петрович окончательно перебрался жить за город в прекрасный поселок, в котором построил очень симпатичный дом, не усадьба бабушкина, но тоже вполне серьезный домик с красивым ухоженным участком, с великолепной баней и чудесным гостевым домом — красота обалденная!
У него есть подруга, и они с ней частенько путешествуют, в основном по Европе, дальние странствия Матвей Петрович не очень жалует.
А я давно осталась в нашей московской квартирке жить одна.
Странно приходят воспоминания — подумалось мне — рваные какие-то, кусками то про деда вспомню, то про мать. Все же есть, наверное, у меня к ней какие-то потаенные претензии и комплексы детские, раз так много о ней думаю.
Да даже если есть — бог бы с ними! Ни разбираться, ни думать об этом не собираюсь — само пройдет. А если не пройдет, то Альбина объяснит, что с ними делать и как управляться.
Я улыбнулась — стоило вспомнить Альбину, как сразу тепло становится и радостно — она у нас такая: оптимистка неугомонная и настолько мудрая, что порой как что-нибудь изречет, смотришь на нее, вытаращив глаза, и думаешь: «Господи, как оказывается просто, а люди вокруг этой проблемы целые трактаты накрутили!»
Я разулыбалась еще шире, вспомнив один разговор из разряда тех самых открытий.
За пару дней до ее свадьбы с Мартинесом мы с тетушкой разговаривали в моей «девичьей светелке», как называет мою комнату в московской квартире дед, вот там по девичьим-то душам и беседовали, и я спросила ее о том, что уже несколько лет мучило меня невысказанностью:
— Альбин, а ты не жалеешь, что не вышла замуж в молодости? — И, набравшись смелости, спросила о самом главном для себя: — Что потратила свою жизнь и лучшие годы на меня, не родила своих детей?
— Да ты что, с ума сошла?! — ахнула, поразившись, тетушка и сразу же догадалась: — Ты что, об этом думала, да? Тебя это беспокоило?
— Наверное, — уклончиво ответила я.
— Глупенькая. — Альбина поцеловала меня в макушку, а затем заглянула мне в глаза. — Ты моя доченька и всегда ею была, ты мой настоящий ребенок, это же очевидно. Так что я счастливая мать, у меня прекрасная дочь, умница-красавица, — и прижала мою голову к своему плечу, еще разок поцеловала.
Мы посидели немного молча, она поглаживала меня по голове. А потом вдруг усмехнулась:
— Одна мудрая женщина сказала: «Да бог с ней, с молодостью, тоже хорошего мало!» Я с ней полностью согласна. В молодости хорошо только отсутствие знаний и опыта, что позволяет чувствовать себя почти бессмертным и всемогущим. А все остальное такой головняк! Надо получить образование и утвердиться среди ровесников, в социуме и в жизни, найти приличную работу, выйти замуж и родить детей, и постоянно что-то делать на будущее, как тот хомяк полевой, набивая закрома. И главное: успеть! Ведь только собрался пукнуть с молодым задором что-то важное в жизни, а уже сорок и твое окружение смотрит с пристрастием: ну-ка, что ты там смог накопить и застолбить на старость, жизнь-то удалась? Удачливый ты перец или так себе, лузер? А уж сорок пять стукнуло — и все общество, у которого мозги последние годы сильно набекрень, считает тебя переступившим в старость, а она впереди дли-и-и-инная. Вот посмотри: возраст, когда человек хоть что-то начинает соображать и уже способен принимать решения, — лет восемнадцать, мы берем самый лучший вариант. От восемнадцати и до тех же условных сорока пяти — двадцать семь лет. Вот так и получается, что все свои достижения человек должен свершить лет за двадцать пять. А жить потом на них еще лет сорок. Вот такая это молодость. Так что верно подмечено: «Тоже хорошего мало!»
