Ф. Б. Никак невозможно, меня просватали премии «Ренодо».
М. У. Каков мерзавец! На кой ты впутываешься в такие истории? (Смеется.)
Ф. Б. После нескольких лет ирландской ссылки ты уже год как вернулся во Францию и живешь у заставы Шуази, в бетонной башне, напоминающей нью-йоркские небоскребы, с видом на китайские идеограммы. Как в фильме «По лезвию ножа»
[334].
М. У. Причина двоякая. С одной стороны, мне хотелось вернуться во Францию, но не чувствовать себя во Франции. С другой стороны, до автострады рукой подать, можно в любой момент сесть в машину — и поминай как звали.
Ф. Б. Ты не рад, что вернулся?
М. У. Мне довольно-таки хреново во Франции. Пока меня не было, тут еще больше гайки закрутили. Правительство, похоже, преследует одну-единственную цель: чтобы людям похуже жилось, и это идет по возрастающей. Мне горько за Францию. Сказать тебе? Мне кажется, гражданская война не за горами. Посмотри, какая накаленная сейчас атмосфера. Того гляди взорвется.
Ф. Б. Все знают, что такое «социальный раскол». Тебя считают писателем «сексуального раскола». Что ты думаешь о законе, обязывающем клиентов проститутки платить налог?
М. У. Это совершенное непотребство. Я знаком с проститутками, даже не как клиент, а как приятель. Некоторые из них признавались, что чувствуют себя виноватыми, потому что покупают себе всякие там разные глупости типа тряпок от кутюрье, чтобы поскорей спустить деньги. А так — им очень даже нравится их профессия, и запретить им заниматься проституцией — величайшее свинство. А не хотеть слышать, что думают обо всем об этом сами проститутки, — и вовсе трагическая недальновидность. Теперь по поводу того, чтобы клиенты платили штраф: с человеческой точки зрения это мерзость. Я не в состоянии терпеть правительство, которое творит подобные вещи, это ни в какие ворота не лезет…
Ф. Б. А как избежать гражданской войны, которую ты предрекаешь?
М. У. (С интонацией де Голля.) Я вынашиваю проект новой демократической конституции. Довольно нетрадиционный шаг — начинать политическую кампанию в мужском журнале «Люи», но у меня нет других выходов на серьезное общественное мнение, и потом, привычки надо менять. Я хочу расширить прямую демократию, убрав парламент. На мой взгляд, президент республики должен избираться пожизненно, но с условием, чтобы его можно было лишить полномочий в случае, если так решит народный референдум. Третья важная мера: судьи должны быть выборными (выбирать их, разумеется, надлежит из числа дипломированных юристов, иначе говоря, такого, как ты, нельзя будет избрать). Четвертая мера: государственный бюджет будет распределяться гражданами, которые ежегодно будут заполнять листок, где надо галочкой отмечать соответствующие графы. Таким образом, народ должен решать, какие отрасли в первую очередь нуждаются в финансировании. И прежде чем определить бюджет того или иного министерства, специалисты будут подсчитывать среднее арифметическое. Если мы хотим выйти из кризиса политического представительства, в котором застряли, нужна прямая демократия. Если мы эти меры не примем, то все кончится катастрофой.
Ф. Б. Хочешь быть еще одним Мишелем Дебре
[335]?
М. У. Руссо, между прочим, разработал проект конституции для Польши. А это — «мой проект для Франции».
Ф. Б. Что в тебе забавно — это что ты романтик-моралист почти христианского толка, которого все считают декадентствующим нигилистом и атеистом.
М. У. Да. Это очень странно… Мм… загадка. Если ты закуришь в ожидании поезда, тебя в мгновение ока причисляют к нигилистам. Но слово «нигилист» имеет вполне определенный исторический контекст и соотносится с XIX веком в России. Нигилисты были революционерами, которые рассуждали так: что будет дальше, пока неизвестно, но для начала надо все разрушить, а то, что будет, в любом случае лучше того, что есть. Я не нигилист, даже напротив: я консерватор наподобие Бенуа Дютертра
[336].
Ф. Б. Между прочим, мы с тобой познакомились благодаря ему. Он в девяностые годы несколько раз приглашал меня на заседания редколлегии журнала «Ателье дю роман», которые проходили в культурном центре «Люсернер». Там я встретил Филиппа Мюрэ
[337], Лакиса Прогидиса
[338], Милана Кундеру и тебя.
М. У. Да, что этих писателей объединяло — это что они боролись с языковой «политкорректностью». Сегодня это выражение даже произносить никто не хочет, оно стало комичным, но в те времена это имело определенный смысл, да и сейчас снова приходится бороться за свободу выражения. В последние двадцать лет понятие языковой политкорректности развивалось и менялось. Его по-прежнему ругают, но вопреки всему оно продолжает существовать. Я был знаком с Филиппом Мюрэ: когда он был жив, мы с ним много спорили, но сегодня я прихожу к выводу, что он во всем был прав. И с этим надо как-то жить.
Ф. Б. Значит, молодежь, «впаривающая кнелики»
[339], — это последствия применения языковой политкорректности.
М. У. Конечно! А ты думаешь, мне весело было, когда против меня открыли судебный процесс, притом что мне никакого дела нет до ислама? Писатель должен иметь возможность работать, не оглядываясь на цензуру. Запреты — это такая вещь, что на всех не угодишь. В наши дни если кто и свободен, так это Гаспар Пруст
[340]. Его передачи-пятиминутки — это то немногое, что я всегда смотрю.
