Ф. Б. А сейчас?
Ж. д’О. Сейчас, по-моему, не лучше.
Ф. Б. Кейптаун великолепен, Йоханнесбург хуже. Туда надо ехать зимой, в декабре. Ну вот, кажется, мы все обговорили. А, вот еще: надо обсудить вашу знаменитую лестницу. Вы говорите, что единственное воспоминание, которое вы унесете с собой, — это бело-голубая лестница в Апулии.
Ж. д’О. Это не пустые слова, это правда.
Ф. Б. В конце вашей последней книги читаю: «Я влюбился в воду, в свет, в солнце, в летние утра, порты, тихие вечера посреди холмов и еще в кучу всяких мелочей, ни для кого не представляющих интереса, — как, например, та круглая олива в бухте Фетхие, которую я не могу забыть». Где это?
Ж. д’О. Фетхие? Это в Турции, между Анталией и Бодрумом. Там дивная бухта и совершенно круглая олива.
Ф. Б. Ага, между Анталией и Бодрумом. Это такой турецкий Сен-Тропе?
Ж. д’О. Нет, это совсем дикое место.
Ф. Б. Теперь уже не дикое.
Ж. д’О. Анталия действительно совсем уже не дикая. Но Фетхие — это другой залив. А бело-синяя лестница, она в Апулии. Не помню точно, в Остуни или в Виллафранке.
Ф. Б. Значит, я ошибся. Я думал, это в Триказе-Порто. Крошечная деревушка на берегу моря.
Ж. д’О. Это рядом. Вы знаете Апулию?
Ф. Б. Да, я был там этим летом.
Ж. д’О. Замечательно!
Ф. Б. Там действительно очень красиво, одно из самых красивых мест на земле.
Ж. д’О. Триказе, я прекрасно помню это местечко.
Ф. Б. Это маленький порт с ресторанчиками у воды, и повсюду бело-синие лестницы.
Ж. д’О. Да, они в том же духе.
Ф. Б. Последний вопрос. Потому что пора закругляться, уже шесть часов.
Ж. д’О. Я не спешу. Благодаря тебе я никуда не спешу. Хочешь еще виски?
Ф. Б. С удовольствием.
Ж. д’О. Воды подлить?
Ф. Б. Нет, лучше немного льда. Очень мило с вашей стороны.
Ж. д’О. Ты был настолько пунктуален, что у меня в запасе еще полчаса. Совместить все это с обедом было бы совершенно невозможно. У меня впереди кошмарные две недели.
Ф. Б. А зачем, собственно, нужны все эти презентации? Многие писатели обходятся без них.
Ж. д’О. Я восхищаюсь Леклезио и Модиано, которые обходятся без них.
Ф. Б. Ну, не то чтобы они совсем обходились. Они проводят одну-две встречи, но прицельно.
Ж. д’О. Вот этого я как раз и не умею. Я делаю то, что говорит мой издатель.
Ф. Б. Ваш издатель наверняка велит вам ездить с выступлениями. Вас это не напрягает?
Ж. д’О. Люди думают, будто я люблю выступать по телевизору, что весьма далеко от истины. Но если я уже перед камерой, не сидеть же мне истуканом. Все окружающие со мной так невозможно любезны.
Ф. Б. В этом-то и опасность: они настолько любезны, что можно жизнь положить на все эти выступления и презентации собственных книг. Кундера вон никуда не ездит, но это не мешает ему быть великим писателем.
Ж. д’О. Да, я очень люблю Кундеру. Но чего я не понимаю, почему Бернар-Анри и Уэльбек утверждают, что их преследуют. Разве их преследуют?
Ф. Б. На них действительно все время бочку катят.
Ж. д’О. Ты серьезно?
Ф. Б. Абсолютно. Люди им завидуют и ведут себя по отношению к ним гнусно. К вам они относятся несравненно лучше.
Ж. д’О. Вполне возможно. Есть некий персонаж, Луис Пауэльс, из другого лагеря, он говорил мне: «Почему с вами все ведут себя так любезно, а со мной так по-скотски?»
Ф. Б. Это соответствует истине. Он сам нарывался, писал злобные статьи, спорил со всеми. Вероятно, много таких, кто воспринимает литературу как войну, поэтому они и агрессивны. Когда ты весь окружающий мир принимаешь в штыки, то и мир повернут к тебе штыками. Но если ты говоришь: «Я не знаю, да кто я такой…», то это совсем другое дело…
Ж. д’О. Я свято верю в равенство людей. Ты думаешь, есть умные и дураки? Отнюдь. Просто одни быстрее бегают, другие ловчей забивают мяч в ворота, третьи лучше формулируют свои мысли, четвертые лучше пишут. Но никто не выше остальных!
Звонит телефон. Жан д’Ормессон договаривается о встрече.
Ж. д’О. Необыкновенно красивая, просто восхитительная женщина.
Ф. Б. С этого момента можно поподробнее? Значит, эта сторона бытия не иссякает?
Ж. д’О. Иссякает.
Ф. Б. То есть когда-нибудь настает момент, когда страсти стихают?
Ж. д’О. Остаются только подруги, которые тебя жалеют. (Улыбается.)
Ф. Б. Мы начинаем вызывать жалость?
Ж. д’О. Посмотри, в каком состоянии Франсуа Нуриссье.
Ф. Б. Это правда? Я читал его книги про болезнь Паркинсона.
Ж. д’О. Он в плачевном состоянии… Ему уже нельзя звонить. Он живет в больнице: снимает там палату вместе еще с одним человеком. Дома жить он уже не может. Когда с ним встречаешься, сначала кажется, что все в порядке. А потом ты его спрашиваешь, как он сюда добрался, а он тебе отвечает, что взял шляпу…
Ф. Б. Альцгеймер?
Ж. д’О. Нет, не Альцгеймер, это нарушение речи, когда выскакивают не те слова, которые надо.
Ф. Б. Для писателя это ужасно, как же без слов?
Ж. д’О. Да кошмар просто.
Ф. Б. То есть если проскочишь мимо всего этого, то, считай, крупно повезло.
Ж. д’О. Если проскочишь мимо ненависти, мимо болезни, мимо войн.
Ф. Б. Главное еще — не разжигать войн. Но если повезло с самого сначала, может, это уже шанс проскочить?
Ж. д’О. У меня, без сомнения, было благополучное и беззаботное детство…
Ф. Б. Когда я про него читаю, то понимаю, что мне надо прекратить жаловаться. У меня были любящие родители, я рос в благополучной, небедной семье, жил в больших особняках. В этом у нас с вами много общего, и пора бы мне уже прекратить бунтовать по любому поводу. Я должен сказать себе: «Тебе, парень, повезло, скажи спасибо».
Ж. д’О. Заставить себя не бунтовать невозможно. Я вот, к примеру, не стал ни фашистом, ни троцкистом, хотя мог бы, но внутренняя потребность в бунте была — и я сбежал со своей невесткой! Это был способ доказать свою независимость.
Ф. Б. Так вот же! Это ключевой эпизод вашей жизни — и вы только теперь о нем рассказываете!
