Ж. д’О. Будучи конформистом, я радуюсь, что Нобелевскую премию получила Франция. В Америке нашу культуру не любят — и вдруг у нас сразу два Нобеля, по медицине и по литературе. Ну не здорово ли? И Ле Клезио прекрасно вписывается в блестящую череду французских лауреатов, от Сюлли Прюдома
[260] до Клода Симона
[261].
Ф. Б. Но Клод Симон тоже не хохмач.
Ж. д’О. Нобелевские романы Прюдома и Клода Симона — не мое чтение. Но к ним я отношусь, пожалуй, лояльнее, чем вы. «Протокол» я прочел с превеликим удовольствием. И потом, Ле Клезио очень красив…
Ф. Б. Вы тоже.
Ж. д’О. Нет, он красивее.
Ф. Б. Этакий постаревший Вигго Мортенсен
[262].(Это во мне взыграла зависть. Я позвонил ему однажды, и на автоответчике услышал Боба Марли. Человек, ставящий регги на свой автоответчик, не может быть безнадежно серьезным.)
Ж. д’О. Я рассуждаю как вы. Я думаю, без легкомыслия нет великих писателей. Сервантес подчас очень смешон. Возьмите Гомера — ведь нельзя утверждать, что в «Одиссее» нет смешных моментов. Это очень даже весело! И Рабле веселый. Я берусь утверждать, что и у Шатобриана есть над чем посмеяться…
Ф. Б. И у Пруста!
Ж. д’О. Да-да, я не могу читать Пруста без смеха — а ведь многие утверждают, что Пруст скучен! А он очень даже забавен. Есть только одно исключение — писатель, которого я очень люблю и в котором нет ничего смешного: это Маргерит Юрсенар. Многие писатели, впрочем, перегибают палку. Помню, кто-то сказал про Клоделя: «Это очень здорово, но в нем многовато занудства».
Ф. Б. (Смеется.) Моя идея была — что легкомыслие наказуемо. Легкомыслие дорогого стоит. Вы, впрочем, часто пишете об этом, в частности в последней книге «Что же я сделал».
Ж. д’О. И в чем меня часто упрекают…
Ф. Б. Когда вас читаешь, сразу становится ясно, что вы глубокий писатель. Поверхностность, сдобренная легкомыслием и приправленная элегантностью, — такой вы только в жизни. Но вы же окончили парижскую «Эколь нормаль», вы специалист по философии, в своих книгах вы рассуждаете о Боге, смерти, метафизике… Ваши книги гораздо серьезней, чем вы сами!
Ж. д’О. Похвастаюсь немного: одному человеку, которым я восхищаюсь и которым вы тоже, уверен, восхищаетесь, — я имею в виду Туле
[263] — как-то сказали: «То, что вы делаете, легковесно». И Туле подхватил: «Легко, легко, о да, легко, не тяжелее пепла». Да как же можно не восхищаться Туле! Его совсем забыли. Мы, несколько человек, старались его воскресить из пепла.
Ф. Б. Прочтите его биографию, написанную Фредериком Мартинезом
[264] и выпущенную «Талландье». Замечательная книга. Там цитируется это замечательное стихотворение «Остерегайся нежности вещей». Это могло бы быть названием книги д’Ормессона.
Ж. д’О. Я готов почитать вам Туле…
Ф. Б. Прямо до вечера? Но у нас мало времени, ведь у вас встреча. А что это, кстати, за встреча, которая для вас важнее, чем наша беседа?
Ж. д’О. Важнее нашей беседы не может быть ничего. Это просто с радио и телевидения. Я вынужден заниматься, как вы понимаете, презентацией моей книги.
Ф. Б. Туле жил в По, на вилле Наварра, которая впоследствии принадлежала моей семье. Это там он написал: «Поверите ли, в жизни я любил три вещи: женщин, выпивку и природу». Мне кажется нелепым, что порядок именно такой. Если взять эти три вещи, «женщин, выпивку и природу», вы, наверное, согласитесь с первым и последним компонентами, но вряд ли с тем, что посередине?
Ж. д’О. Нет, конечно, выпивка — не мое. Но вы знаете расхожую фразу времен оккупации: «У меня много друзей-евреев»? Так вот, все мои друзья — пьянчуги.
Ф. Б. Ах, так вот почему вы поите меня виски, а сам пьете чай! Очень любезно с вашей стороны. А почему такая приверженность к трезвости? Из вас получился бы отличный светский выпивоха.
Ж. д’О. Я уже являюсь почетным гомосексуалистом. Меня это вполне устраивает.
Ф. Б. Что значит «почетный гомосексуалист»?
Ж. д’О. Я нашел это выражение у Поля Вена
[265], которого очень люблю. Он написал небольшую книжку про Мишеля Фуко, который присвоил ему титул «почетного гомосексуалиста».
Ф. Б. Звание действительно почетное, но ведь не обязательно практиковать этот вид деятельности?
Ж. д’О. Нет, совершенно не обязательно.
Ф. Б. В «Гран журналь» на «Каналь +» я бегло резюмировал ваше творчество, уточнив, что у вас два типа книг. У вас есть тотальные романы: «История Вечного жида», «Морская таможня», «Бог, его жизнь и творчество», «Отчет Гавриила». Это книги, в которых вы стремитесь сказать все, рассказать, что случилось с Вселенной после Большого взрыва и вплоть до завтрашнего утра, и это все в пределах одной книги. Кроме этого, у вас есть другой тип книг, это биографии с отступлениями, раздумчивые, внешне бесцельные: «Спасибо, до свидания», «Бродяга под рваным зонтиком», «Все было хорошо», «Праздник в слезах», «Что же я сделал»… Да, кстати, я только сейчас заметил, что ничего не сказал еще про одну книгу, которая не укладывается в эту схему. Я имею в виду «Славу империи». Все ваше творчество могло бы пойти по другому руслу, если бы вы развили…
Ж. д’О. Фредерик, «Слава империи» прекрасно вписывается в категорию тотальных книг. В ней речь об Истории в целом, обо всех исторических понятиях и категориях. Расскажу вам, как я начал писать. Это забавно. Мне было уже лет за тридцать. Не писал я не потому, что плохо знал литературу — я ее знал достаточно и мог бы сочинять нечто подобное, — но я плохо представлял себе мои собственные книги на полках рядом с такими именами, как Флобер, Стендаль, Пруст, Арагон. Но время шло, и в конце концов я все же начал писать, под смешки моих приятелей.
