Ф. Б. Кстати, о технике; я очень люблю видеть вас на экране. Вы что-то записываете. И это здорово, потому что таким образом вы публично реабилитируете письмо. Так мало кто делает, в сущности, вы единственный. На телеплощадках люди не говорят, они изрыгают, выкрикивают. А вы при этом так спокойненько что-то пишете. Вы отдаете дань письменности в прямом эфире.
А. Ф. Я пытаюсь думать, продумывать следующую реплику, потому что, когда вас снимают, времени мало. Я должен в короткий, отведенный мне временной промежуток вместить целую речь и произнести ее вразумительно и членораздельно. Если воспринимать телевидение как риторическую площадку, можно поднять уровень выступлений. Но мы живем в мире, где коммуникация преобладает над передачей культурных ценностей. Это горизонтальная коммуникация. Все люди моего поколения отмечают, что культуру, которая нас сформировала, трудно передать молодежи.
Ф. Б. Сейчас формируется общество сиюминутности, а вы защищаете общество временной протяженности. Сам человек претерпевает кардинальные изменения.
А. Ф. Это антропологическая мутация. Мы мутируем. Вместе с нами мутируют человеческие отношения. Посмотрите, что сделал Жак Аттали
[201]. В Елисейском дворце собрали экспертов, Аттали поднялся по лестнице на крыльцо, повернулся к журналистам и потряс в воздухе… флешкой! Один мутант обращается к другим мутантам, давая понять, что дни остальных людей сочтены. Рекомендации для школы в его докладе вызывают оторопь. Какое-то блаженное варварство. В шестом классе ученик должен знать французский, английский, информатику, основы экономики и уметь работать в коллективе: это же коммуникативный робот.
Ф. Б. Вы оседлали вашего любимого конька.
А. Ф. Так остановите меня.
Ф. Б. Не остановлю, потому что вы знаете, что я знаю, что мы знаем, что в этом есть большая доля истины. У меня своя теория относительно холокоста. Я считаю, что нельзя безнаказанно уничтожить шесть миллионов человек. Почему юмор иссяк? Потому что у всех этих людей было чувство юмора — черного юмора. Их исчезновение мы ощущаем каждый день. Я родился через двадцать лет после Второй мировой. И нам пришлось расти в мире, где уничтожили миллионы человек! Мне кажется, все, что пишут про исчезновение прошлого, идет именно от этого. Невозможно жить так, словно этой трагедии не было.
А. Ф. Все, безусловно, одно с другим связано. Богатство человеческой натуры кануло в Лету. С другой стороны, некоторые утверждают, что европейская культура дискредитировала себя, коль скоро привела к таким кровопролитиям. Некоторые говорят: «Мы будем жить иначе, у нашего общества будут другие основы, и нечего оплакивать культуру, которая породила такое». Я же отвечаю: мы не можем приравнять Данте и Расина к Гитлеру. Мы их не отдадим. Надо сопротивляться. Вот Кундера пишет о Терезинском гетто, транзитном немецком концлагере, привлекшем внимание Красного Креста. Заключенные пользовались в нем определенной свободой: они ставили спектакли, организовывали концерты и лекции, устраивали школы для детей — детей, у которых не было будущего. Это был мимолетный расцвет культуры. Надо помнить о Терезинском лагере. Но вернусь еще раз к Аттали и его флешке, к тому, что детей пытаются приспособить к современному миру. Для учеников старших классов Интернет — настоящая катастрофа, потому что они наловчились делать коллажи. Им даешь задание — а они кликают мышкой, и готово дело. А из-за Википедии вообще со мной всякие казусы происходят.
Ф. Б. Что, врут с три короба?
А. Ф. У меня там есть биография, я читал. Оказывается, я «философ, родившийся в 1949 году, сын еврейского торговца кожей, депортированного в Освенцим». Трудно переоценить топорность и бесцеремонность такой презентации. Да оставьте же в покое моего отца! Если я захочу о нем рассказать, я сам это сделаю…
Официантка. Господа, тальятелли с сельдереем и репой под луковой пеной, с кусочками трюфеля.
Ален Финкелькраут потрясен, закатывает глаза.
Ф. Б. Простите, мадемуазель, это он от восторга.
Официантка. Хотите, я напишу вам это на листке бумаги?
А. Ф. О да, сделайте милость! Я покажу это жене и скажу, что желаю есть это каждый день. Вот посмеемся!
Ф. Б. Видите ли, он сын депортированного еврейского торговца кожей, в этом все дело… Но тсс, тсс, это такой ужас!!
(Смеемся.)
А. Ф. Интернет — это претворенная в жизнь утопия, этим-то он и ужасен. Иллюзия уничтожения того, что Мишель Фуко называл «порядком дискурса». Иначе говоря, никакого контроля, любые дискурсы дозволены, возможно все и в любых количествах. Базовые разделения правда / ложь, можно / нельзя отброшены как устаревшие. Мне говорят: «Да ладно, Интернет сам себя упорядочит». Нет, не упорядочит, потому что в этой вседозволенности и состоит его главный принцип. Нам не нужно больше информации, чем уже есть, потому что ее уже слишком много. Нам нужен Интернет, потому что, как известно, «Запрещено запрещать»
[202], а Интернет снимает все запреты.
Ф. Б. Я о вас читал в Интернете такие вещи, какие на бумаге не напечатаешь. Это сразу бы подпало под статью закона, но затевать процесс никому неохота, поэтому то, что раньше было запрещено, становится дозволенным: клевета, ругательства, оговор, пасквили.
А. Ф. А, так это продолжается?
Ф. Б. Про вас пишут на довольно странных сайтах — возможно, потому, что вы нелицеприятно отзывались о Дьёдонне
[203].
А. Ф. Он подавал на меня в суд, но потом передумал.
Ф. Б. Еще в обществе происходит то, что Фуко, кажется, называл биополитикой. Это повальное оздоровление: к примеру, нельзя курить в барах. А скоро и фуа-гра нельзя будет есть, и получим мы рацион — пять овощей и фруктов в день. Идея защищать граждан от них самих — да это же чистой воды фашизм. Этой проблемой занимался Филипп Мюрэ
[204].
А. Ф. Давайте разделим эти проблемы. Я в ужасе и печали по поводу сегодняшнего наступления на табакокурение. Надо было установить определенный модус вивенди. До этого курящие и некурящие как-то умудрялись жить в мире. А теперь уже и на улице скоро нельзя будет курить. Власти считают, будто можно вычленить и изолировать зло, но это отдает суеверием, тут мало разумной заботы о здоровье. А уж если участились случаи астмы, то это не из-за сигарет, а от перенаселения.
