12 (24) декабря. Половина пятого. Суббота.
Прибыл курьер. Я видела его, но что он привез, я еще не знаю. Николай у матушки. Сердце мое мучительно сжимается. О, Господи, дай мне силы! Мы, бедные люди, так легко поддаемся волнению, теперь же приходится переживать больше, нежели обыкновенно! О, этот день! День, в который 48 лет тому назад родился он, – наш незабвенный! День, который был таким праздником благодаря его присутствию! Сегодняшний вечер, счастливейший вечер в детские годы – теперь же он может стать таким решающим!
[73]
Получасом позже.
Итак, впервые пишу в этом дневнике как императрица. Мой Николай возвратился и стал передо мною на колени, чтобы первым приветствовать меня как императрицу. Константин не хочет дать манифеста и остается при старом решении, так что манифест должен быть дан Николаем.
Константин написал брату прекрасное письмо, такое братское и откровенное, как того и заслуживало письмо Николая от 3 декабря.
15 (27) декабря, вторник.
Я думала, что мы уже достаточно выстрадали и вынесли. Но волею Неба нам было суждено иное. Вчерашний день был самый ужасный из всех, когда-либо мною пережитых. И это был день восшествия на престол моего мужа! Только бы мне собраться с мыслями, чтобы записать эти страшные часы! Воскресенье прошло в приготовлениях, в работе; Николай писал, чтобы вечером отнести свой манифест в Совет и провозгласить себя императором. Мы ждали, вздыхали и опять ждали до полуночи, так как Николай так хотел видеть в Совете Михаила. Но когда наступила полночь, он все же решился пойти. Императрица-мать помолилась с нами обоими, благословила его, он пошел. Прошло полчаса; когда он вернулся, я обняла его уже как моего действительного государя. Нас поздравляли; я все время говорила, что нас скорее нужно жалеть; нас уже называли ваше величество. Мы вдвоем проводили матушку в ее комнаты, причем нам пришлось пройти совсем близко около караула, офицер которого на другой день должен был сыграть такую постыдную роль
[74]. Никогда не знаешь, что принесет с собой ближайшее будущее!
Я еще должна здесь записать, как мы днем 13-го отправились к себе домой, как ночью, когда я, оставшись одна, плакала в своем маленьком кабинете, ко мне вошел Николай, стал на колени, молился Богу и заклинал меня обещать ему мужественно перенести все, что может еще произойти.
– Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество, и если придется умереть – умереть с честью.
Я сказала ему:
– Дорогой друг, что за мрачные мысли? но я обещаю тебе. – И я тоже опустилась на колени и молила Небо даровать мне силу, и около бюста моей покойной матери я думала о ней и о возлюбленном императоре Александре.
Мы легли очень поздно, и Николай встал очень рано, чтобы принять всех генералов и полковых командиров, которые собрались к нему и спешили к себе по своим казармам приводить солдат к присяге. Когда я была готова, я пошла с Николаем к матушке. Мы пробыли у матушки некоторое время. Она была растрогана и с волнением ожидала известия о том, как прошла у солдат присяга; тут пришел Милорадович и радостно сообщил, что Орлов только что принес ему весть о том, как он сам читал и разъяснял манифест. Это очень порадовало императрицу. Я пошла к графине Ливен и, вернувшись от нее, встретила в приемной Орлова, который в первый раз поцеловал мне руку как императрице и сказал мне, что у него все закончилось благополучно. Николай сказал мне: «В артиллерии – некоторые колебания». Преображенцы, напротив, прогнали одного молодого поручика, который спрашивал их, не думают ли они играть в присягу: один день Константину, другой день Николаю.
Я забыла сказать, что 12 декабря из Таганрога прибыл Александр Фредерикс
[75] с важными бумагами от Дибича, которыми устанавливалось, что против императора Александра и всей семьи существовал целый заговор. Николай сообщил это мне, но я должна была хранить это в тайне.
Михаил приехал в 12 часов и тотчас же поспешил к артиллерии. Я сидела одна, когда ко мне вошел Николай со словами: «Мне необходимо выйти». Голос его не предвещал ничего хорошего; я знала, что он не намеревался выходить; я почувствовала сильное волнение, но затаила его в себе и принялась за свой туалет, так как в два часа должен был состояться большой выход и молебен. Вдруг отворилась дверь, и в кабинет вошла императрица-мать с крайне расстроенным лицом; она сказала:
– Дорогая, все идет не так, как должно бы идти; дело плохо, беспорядки, бунт!
Я, не произнеся ни слова, мертвенно бледная, окаменелая, набросила платье и с императрицей-матерью – к ней. Мы прошли мимо караула, который в доказательство своей верности крикнул: «Здорово желаем!» Из маленького кабинета императрицы мы увидели, что вся площадь до самого Сената заполнена людьми. Государь был во главе Преображенского полка, вскоре к нему приблизилась Конная гвардия; все же нам ничего не было известно, – говорили только, что Московский полк возмутился.
Наконец пришел Лоло Ушаков
[76]; он первый определенно сообщил нам, что собственно произошло. В казармах Московского полка возмутились две роты, они кричали: «Ура, Константин!» Генерал Фредерике бросился к ним, но тут капитан по фамилии Щепин поверг его ударом сабли на землю; он прямо плавал в крови и был тотчас же унесен. То же постигло и бригадного командира Шеншина, который тоже был ранен. Так как более их никто не задерживал, они отправились прямо к Сенату, где выстроились в каре. Они кричали: «Ура, Константин!» – и все были более или менее пьяны; их пыл поддерживался водкой. Государь велел собрать к нему все гвардейские полки; он хотел попытаться, насколько возможно, призвать мятежников к исполнению их долга мерами кротости и терпения. Милорадович, более чем кто-либо другой выведенный из себя этим беспорядком, хотел попробовать говорить с ними; в эту минуту его настигла пуля, также он получил удар штыком; от этих ран он тою же ночью скончался.
Каково же было мое состояние и состояние императрицы, – ее как матери, мое – как жены моего бедного нового государя! Ведь мы видели вдалеке все эти передвижения, знали, что там стрельба, что драгоценнейшая жизнь – в опасности. Мы были как бы в агонии. У меня не хватало сил владеть собою: Бог дал мне их, так [как] я воззвала к нему в моей нужде. Мне все приходили на ум слова: «Услышь меня, Господи, в моей величайшей нужде!»
Император Николай I на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. Гравюра 1908 г.
