Письма копятся, я храню их под кроватью, перевязанными светло-розовой лентой. В одном он пишет: “Каждую ночь я смотрю в громадный квадрат на юго-востоке, прямо у себя над головой, и именую в нем звезды: бухта Широкая, Четыре угла, Ист-Френдшип, церковь Улмера, – и хотел бы кататься между ними с тобой”. После ужина открываю дверь сарая и выхожу наружу, смотрю в безбрежный простор звезд и представляю, как Уолтон делает то же в Кембридже. Я здесь, он – там, мы связаны небом.
Раковина-камея
1944–1946
Многие годы никто, казалось, не интересовался молодым художником, устроившим студию у нас в доме. Но этим летом все иначе. Мы с невесткой Мэри в городе по делам, к нам в отделе бакалеи в “Фэйлзе” подходит женщина, которую я не узнаю.
– Простите. Вы… Кристина Олсон?
Я растерянно киваю. Откуда чужому человеку знать, кто я такая?
– Я так и думала! – Сияет. – Я снимаю домик неподалеку, на неделю, с семьей. Читала о вас и о вашем брате. Ал, верно?
Мэри, убредшая в соседний отдел, показывается из-за угла.
– Здравствуйте, я с мисс Олсон. Чем вам помочь?
– Ой, простите! Нужно было сразу перейти к делу. В вашем доме работает знаменитый художник, верно? Эндрю Уайет.
– Откуда вы… – начинает Мэри.
– Подскажите, пожалуйста, не будет ли наглостью попросить у него автограф через вас? – подольщается женщина.
– Ой. Что скажешь? – спрашивает Мэри, глядя на меня.
Я скупо улыбаюсь незнакомке.
– Нет, это невозможно.
Позднее я рассказываю об этом Бетси, она качает головой, словно бы не удивившись.
– Прости, Кристина. Энди недавно оказался на обложке “Американского художника”,
[19] и мы беспокоились, что это может как-то повлиять. Очевидно, так и случилось.
– Он что-то рассказывал обо мне с Алом?
– Самую малость. Немного. Возможно, упоминал ваши имена. Разумеется, в статье идет речь о том, что он проводит лета в Кушинге, поэтому, наверное, нетрудно догадаться. Я знаю, он жалеет о сказанном. Ему и впрямь не нравится, когда ему докучают. Уверена, ты тоже не любишь.
Пожимаю плечами. Не знаю, что я про это думаю.
Через несколько недель сижу у себя в кресле у открытого кухонного окна и вижу, как к дому подкатывает нежно-голубой кабриолет. На шофере кремовая федора, на голове у дамы рядом с ним – тончайший шарф в горошек.
– Ку-ку! – выкликает она, шевеля розовыми кончиками пальцев. – Здрасьте! Мы ищем… – Хлопает своего мужчину по руке. – Как его звать, милый?
– Уайет.
– Точно. Эндрю Уайета. – Одаряет меня через окно розовогубой улыбкой.
Энди еще не приехал, но я знаю, что с минуты на минуту увижу, как он бредет по полю от Поцелуйной бухты.
– Не слыхала о таком, – отвечаю я.
– Он разве не в этом доме картины пишет?
– Что-то я не замечала, – говорю.
Она растерянно складывает губки.
– Фрэнк, это разве не то самое место?
– Не знаю. – Вздыхает. – Тебе виднее.
– Я вполне себе уверена. Там, в журнале, написано было.
– Не знаю, Мэйбл.
– Да клянусь…
И конечно, пока они болтают, я вижу, как к нам по траве приближается Энди, помахивая ящиком с красками. Мэйбл ловит мой взгляд, вытягивает шею.
– Смотри, Фрэнк! – вопит она. – Это, наверное, он!
– Тот парень? – говорю я с натужным смешком. – Просто местный рыбак. – Вскидываю брови на Энди, который видит меня и резко сворачивает к хлеву. – Мы ему разрешаем хранить у нас удочки.
Мэйбл обиженно отвешивает губу.
– Ой, черт бы драл, а мы ехали в такую даль.
– Он вам, может, пришлет скумбрии. Я спрошу его.
– Фу, вот уж спасибо-то, – фыркает она, затягивая шарф на волосах. Не снисходит даже проститься.
Они разворачивают машину и спускаются к дороге, Энди показывается из-за хлева.
– Спасибо. Едва пронесло, – говорит он. – Лучше б не разевал я рот.
– Неглупая мысль, – отзываюсь я.
Бытие наше было таким замкнутым и сокровенным, что цивилизация, казалось, где-то очень далеко. Но постепенно до меня доходит, что Энди принадлежит миру, а не нам одним. Неприятное осознание.
* * *
В эти дни тревожит многое. В июне 1944 года у берегов Нормандии в судно Джона прилетает торпеда, погибает два десятка человек. Джон едва уцелел: выбрался из тонущих обломков в чем был. “Часы, купленные в Бруклине за сто долларов, разбил вдребезги, – пишет он несколько месяцев спустя. – На следующий день после того, как нас подбили, какое-то морское корыто оттащило нас в Ла-Манш, а там нас посадили на судно до Плимута. Я спал на бухте каната, чуть до смерти не замерз, но плевать было. Счастлив, что жив”.
Вернется ли он после этого домой? Нет. Его отправляют в Англию, Шотландию, Ирландию – перед кратким отпуском в Бостоне и сорокапятидневным тренировочным лагерем в Ньюпорте, далее приписывают к авианосцу. А затем засылают на юг Тихого океана – сражаться с японцами.
У Сэди сын Клайд – тоже военно-морской резервист, она рассказывает:
– Я вечно начеку, вслушиваюсь, не едет ли незнакомая машина по нашей дороге.
Мне известно, каково это. Просыпаюсь ночью в ужасе, который почти рассеивается к утру, но никогда не исчезает совсем. То и дело, и днем и ночью, думаю: вот сейчас Сэм с Мэри могут заявиться ко мне на порог с телеграммой. Но, возможно, и нет, если я стану месить тесто, покуда оно не сделается совсем шелковым. Если ощиплю курицу так, что вовсе никаких перьев на ней не останется. Если подмету пол и уберу всю паутину под карнизами.
* * *
В начале зимы 1946-го Бетси сообщает письмом ужасное: отец Энди и его внук Ньюэлл погибли в октябре – под пенсильванским поездом. Мистер Уайет вел машину, она застряла на путях. Энди сокрушен, пишет она, однако не проронил ни слезинки.
Когда они возвращаются следующим летом в Мэн, я сразу вижу, до чего сильно повлияла на Энди гибель отца. Он тише. Серьезнее.
– Знаете, думаю, мой отец, возможно, был в нее влюблен, – говорит он, когда мы остаемся в кухне одни. Сидя в качалке Ала, он рассеянно отталкивается ногой. Пятка, носок, кряк-скрип.
Я теряюсь.
– Прости, Энди, – любил кого?
Он перестает качаться.
– Кэролайн. Жену моего брата Нейта. Мать Ньюэлла, моего племянника, который… который был в машине.
