– Я все равно считаю, что это дурацкая затея, – говорит Ал, – но не одной же тебе всю работу делать.
Мокрая краска – цвета пера синешейки и блестит, как гладь озера. Мы с Алом оттираем старой ветошью двери сарая, раму и ободья фургона, салазки, решетку для сена и горшки с геранью. Начал красить – остановиться нет мочи. Отправляемся к Фэйлзу за добавкой, возвращаемся и красим парадную и заднюю двери – и все рамы кроватей.
Уговариваем маму спуститься и посмотреть, что мы для нее сделали, и она обнимает нас с Алом.
Все потихоньку налаживается. Теплеет, и мы с мамой опять отправляемся в отлив на прогулки на остров Малый, но теперь берем с собой и моих братьев. Ал убегает в травы, Сэм собирает морских звезд в лужицы на мелководье. Мы бродим по галечному пляжу, ищем ракушки и устраиваемся на привал под старой елью. Мама снимает с себя малыша Фреда, укладывает на спинку, Фред воркует и курлычет. Я сажусь на валун, наблюдаю за мамой. Кажется, ей лучше. Но время от времени я вижу, как она вперяется в пространство, на лице – ничего, и это меня тревожит.
* * *
Миссис Краули опрятным почерком выписывает на доску стихотворение Эмили Дикинсон, и по классу расползается ворчание.
– Это шестилетка написала, что ли?
– Что это за тире сплошные? Грамматика такая?
– Мой дедушка говорил, что она просто чудна́я старуха. Христова невеста, – говорит Гертруд Гиббонз, наша классная всезнайка.
– У Эмили Дикинсон действительно была тихая жизнь, – говорит миссис Краули, закладывая выбившуюся седую прядь за ухо. – Один мужчина разбил ей сердце, и она стала эдакой затворницей. Всегда одевалась в белое. Никто и не догадывался, что она – поэт: ею восхищались из-за ее чудесного сада. Она часами просиживала за маленьким письменным столом, но толком никто не ведал, чем она занимается. После ее смерти в ящике стола обнаружили папку со стихами. Многие страницы, исписанные четким почерком, с очень странной разметкой, сами видите. Сотни и сотни стихотворений.
Переписывая с доски в тетрадку, проговариваю слова:
Вот я – Никто! А кто же ты?
Никто – и ты – как я?
Тогда нас двое!
Но молчи! Всем раструбят – ты знай!
– Даже не в рифму, – говорит Лезли Бур.
– О чем же оно, по-твоему? – спрашивает миссис Краули, воздевая мелок.
– Не знаю. Ей кажется, что ее жизнь не имеет значения?
– Это одно из толкований. Кристина, а ты как думаешь?
– Думаю, она видит себя отличной от большинства людей, – отвечаю я. – И даже если ее считают странной, она знает, что не одна такая.
Миссис Краули улыбается. Вроде бы собирается что-то сказать, но передумывает.
– Братский дух, – говорит она.
После занятий я спрашиваю у нее, можно ли мне почитать еще стихов этой поэтессы, о которой я раньше и не слышала. Беру со стола миссис Краули маленький синий томик в твердом переплете, и та показывает мне, что Эмили Дикинсон часто применяла четырехдольный размер, перемежая строки из восьми и шести слогов – такая стихотворная форма характерна для гимнов. Что большинство своих стихов Дикинсон написала с неточной рифмой: рифмуемые слова похожи, но не один в один. А еще она применяла прием под названием “синекдоха” – это когда часть занимает место целого.
– Например, в этом стихотворении, – говорит миссис Краули, постукивая пальцем по странице и читая вслух: – “Все – досуха – Глаза кругом”. Как думаешь, о чем речь?
– Хм… – Пробегаю взглядом по первым строкам стихотворения:
Я умерла – зудела Моль
Покой проник в Чертог
И был как в Воздухе Покой —
Средь Грозовых Потуг —
– Люди стоят вокруг кровати, оплакивают усопшего?
Миссис Краули кивает. Протягивает мне книгу:
– Если хочешь, можешь взять домой на выходные.
Сидя дома на парадном крыльце после школы, я перелистываю страницы, то и дело задерживаясь:
Моя депеша в мир большой,
Кой писем мне не слал —
Весть от всего, что Под Луной —
В величии светла…
Стихотворения эти причудливы и шиворот-навыворот, я не уверена, что понимаю их. Представляю Эмили Дикинсон в белом платье, за письменным столом, голова склонена над пером, возникают эти сбивчивые отрывки.
– Ничего страшного, если понимаете не полностью, – говорила миссис Краули нашему классу. – Важно, как стихотворение отзывается в вас.
Каково это было – запечатлевать такие мысли на бумаге? Как ловить светлячков, думаю я.
Мама, заметив, что я читаю на порожках, бросает корзину с высушенным бельем мне на колени.
– Некогда лодырничать, – бормочет она себе под нос.
* * *
Ближе к концу восьмого класса – последнего года в школе Уинга номер четыре и последнего учебного вообще для многих из нас – миссис Краули отводит меня во время обеда в сторонку.
– Кристина, я не могу заниматься этим вечно, – говорит она. – Не хочешь ли ты остаться еще на несколько лет, выучиться и взять на себя работу в школе? Думаю, из тебя выйдет отличный учитель.
От ее слов я сияю гордостью. Но за ужином в тот вечер, когда выкладываю этот разговор маме с папой, вижу, как они переглядываются.
– Обсудим, – говорит папа и высылает меня на крыльцо.
Когда зовет меня обратно, мама не поднимает взгляда от тарелки. Папа говорит:
– Прости, Кристина, но ты проучилась дольше, чем мы с твоей матерью. У нее слишком много дел. Нам нужна твоя помощь по дому.
В животе у меня ёкает. Пытаюсь скрыть жесткое ребро паники в голосе.
– Но, пап, я бы могла ходить в школу только утром. Или оставаться дома, когда нужно.
– Поверь мне, ты большему научишься на этой ферме, чем по любым книжкам.
– Но мне нравится в школе. Мне нравится то, чему меня там учат.
– Книжным знанием домашние дела не делаются.
Назавтра я выкладываю все Маммее. Потом слышу, как она вполголоса беседует с папой в гостиной.
– Пусть останется в школе на несколько лет, – говорит она. – Что за беда в том? Учительство – славное ремесло. И уж начистоту: ей мало что другое под силу.
– Кэти нездоровится, сами знаете. Кристина нужна в доме. Она вам в доме нужна.
– Справимся, – говорит Маммея. – Если сейчас не возьмется – кончит свои дни на этой ферме.
– Что ж тут такого невыносимого? Я себе выбираю такую жизнь.
– В том-то и дело, Джон. Ты повидал белый свет, а затем выбрал такую жизнь. Она дальше Рокленда нигде не бывала.
– Во успех-то был у той поездки, помните? Она рвалась домой.
