«12/25 августа. Вторник. Приняла Ильина и Куломзина. Княгиня Багратион-Мухранская была к завтраку. Выглядела она плохо. Приходил также Миша, но живет он сейчас не у меня. Он с Ксенией уехал в город …
13/26 августа. Среда. Кофе пила вместе с Ксенией и ее детьми. Читали известия с фронта. Господи, помоги нам жить и бороться дальше и благослови наше объединенное оружие! Наши войска медленно продвигаются вперед как в Германии, так и Австрии. Видела Мэри Серятину. К завтраку был Гадон, а также Миша. Затем втроем с Ксенией и Мишей отправились на панихиду по погибшим кавалергардам в Церковь Всех Скорбящих. Видеть несчастных родителей погибших офицеров было невыносимо тяжело. У князя Кильдышева погиб его единственный сын. Какая жестокость! Затем мы с Мишей посетили Евгению и Алека, которые только что вернулись из Гагр. Их встреча с Мишей была очень трогательна…»
[145]
Однако через некоторое время Михаил Александрович все реже появлялся у своей матери. Он с супругой оставался в гостинице еще несколько дней, пока окончательно не переехали в Гатчину, в дом на Николаевской улице. Их дом стоял надежно закрытым, когда его покинули дети, чтобы приехать к ним в Канны в 1912 г. Дом надо было снова сделать обитаемым и уютным жилищем.
Графиня Л.Н. Воронцова-Дашкова по этому поводу делилась воспоминаниями:
«В конце августа 1914 года великий князь приехал в Петербург, где временно остановился в «Европейской гостинице». Но от мужа я узнала, что все-таки “лед” между великим князем и Государем (а главное, между ним и Государыней) еще не разбит.
На приеме у Государя великий князь, раньше командовавший Кавалергардским полком, просил дать ему в командование какой-нибудь полк в действующей армии, но Государь приказал оставаться в Петербурге, то есть быть фактически [в] бездействии.
Великого князя, никогда не любившего придворной жизни и ее этикета и мечтавшего поскорее вырваться на фронт, такое положение чрезвычайно тяготило. Муж рассказывал, что когда ему приходилось провожать великого князя во дворец на официальные приемы, тот часто говорил своему шоферу: “Тише… езжай тише…” – Великий князь всегда старался приехать во дворец уже к моменту приема, дабы сделать свое пребывание там возможно более коротким»
[146].
На фронте первые победы русской армии чередовались с сокрушительными поражениями. В августе 1914 г. Франция находилась в таком опасном положении, что правительство со всеми высшими учреждениями вынуждено было перебраться из Парижа в Бордо. Наступление русских на территорию Восточной Пруссии (во многом неподготовленное) было искупительной жертвой, чтобы спасти Париж и отвлечь на себя часть немецких формирований. Русские войска оказались в 226 верстах от Берлина, но этот успех оказался временным. Императрица Мария Федоровна 19 августа записала в дневнике:
«Жуткие сообщения с фронта – потерпели страшное поражение в Восточной Пруссии. Три генерала погибли. Среди них мой дорогой Самсонов! Какой ужас! Приняла Ильина, Мейендорфа и Куломзина. Я нахожусь в совершенном отчаянии! Миша не пришел. К завтраку сегодня была лишь Саша Козен»
[147].
Похожие строки встречаются и в дневнике великого князя Константина Константиновича, который писал:
«Сегодня утром в “Нов. Вр.” как громом поразило сообщение Верховн[ого] Главнокомандующего: неприятель стянул большие силы, от его артиллерии мы понесли большие потери. Погибли генералы Самсонов (командующий 2-й армией), Мартос и Пестич… Бедный Самсонов, мой подчиненный по Елисаветградск[ому] у[чили]щу, а потом Туркестанский генерал-губернатор! Я его и любил, и ценил»
[148].
В начале Великой войны Россия, выручая от разгрома французов и английский экспедиционный корпус, предприняла спешное наступление в Восточную Пруссию.
Эрих Людендорф (1856–1937), один из виднейших деятелей германского Генерального штаба, признавался позднее в своих «Воспоминаниях» по поводу этих событий начала кампании 1914 г.:
«В тех условиях, в которых развивались события, отступление за Вислу вело бы нас к поражению. При превосходстве сил русских нам не удалось бы удержать линию Вислы, по крайней мере, мы не были бы в состоянии в сентябре поддержать австро-венгерскую армию. Последовал бы полный разгром»
[149].
Немцы вынуждены были перекинуть из Франции два корпуса своих войск для отражения русского наступления. Им удалось не только остановить наступление, но и нанести сокрушительные удары по 1-й и 2-й русским армиям, которые понесли весьма большие потери. Военная удача отвернулась от русских войск, и они подверглись тяжким испытаниям. В частности, в рукописных воспоминаниях казачьего начальника В.А. Замбржицкого отмечались за этот период кровопролитные бои 1-й кавалерийской дивизии В.И. Гурко:
«Да, подошли к нам минуты испытаний… Это было тогда, когда немцы только что разгромили Самсонова под Сольдау, а затем обрушились на зарвавшуюся вперед армию Ренненкампфа, грозя отрезать ее с тыла. Наша дивизия прикрывала его левый фланг и нам пришлось выдержать всю силу удара обходных корпусов, предназначавшихся Ренненкампфу, и не будь Гурко, прямо скажу, несдобровать бы всей первой нашей армии… А положение было не то что скверное, – отчаянное прямо, и я не представляю себе, как мы оттуда живыми ушли! Как сейчас помню бой у села Петрашка. Навалились на нас 3 немецкие пехотные дивизии и конница, да еще с тяжелой артиллерией. А у нас что? Легкие конные пушечки, так разве ими отобьешься? … А местность-то лесистая по краям, все перелески да перелески, того и гляди, обойдут немцы. Да посередке открытое поле, и за пригорочком лежат наши казаки, а где разбросались уланы и казаки. Гвоздят немцы по бугру, и все чемоданы (так называли на фронте тяжелые снаряды. – В.Х.), все чемоданы, так и чешут, так и сносят, так и мнут. Невмоготу терпеть, нет никакой мочи, ну просто не выдерживает сердце. Пригнулись мы, в землю вросли, про себя молитву “Живый в помощи Всевышнего” читаем. Тянет сползти с проклятого бугра, уйти куда-нибудь, и бежать, бежать без оглядки назад из этого сплошного ада. А не смеем! Мы-то лежим, а он, Гурко т. е., стоит во весь рост на этом бугру и хоть бы что! Точно не по нему то бьют, точно не вокруг него столбом рвутся и воют снаряды, точно не смерть витает, не убитые и раненые валяются и корчатся, а сладкая музыка играет, и ангелы песни поют. Стоит это он себе по своей привычке стеком по носку сапога хлоп-хлоп, и нет-нет парой слов перекинется с адъютантом своим Арнгольдом. Далеко видать алые генеральские лампасы… Штаб весь ушел давно, Гурко его назад отослал, а сам с Арнгольдом остался. И пока стоит он здесь, на бугре, не смеем и мы уйти… А там, из-за перелесков, вдруг выносится конная немецкая бригада из двух полков и летит на нас в атаку. Ну, пропали, думаем! Только вижу, махнул рукой Гурко нашему резерву – трем сотням. Те вмиг на коня, и марш-марш, на немца колонной поскакали… Господи ты, Боже мой, что тут было! /…/ А Гурко стоит все с той же легкой усмешкой, застывший в спокойной, бесстрастной позе. Затаив дыхание, глядим и мы туда, где сейчас решается судьба. Что-то будет? Вдруг видим, немецкая бригада дрогнула, замедляет ход, идет все тише, тише и сразу повернув, шарахнулась в сторону, уходит от наших казаков… Не приняла боя… Что тут было. Мы как лежали, так всею цепью сразу поднялись и с криками “ура” бросились на немцев. Гусары, уланы, драгуны, казаки, – все один перед другим старались отличиться на глазах любимого начальника. Шли в атаку и пешие, и конные, не обращая никакого внимания на огонь… В этот день мы потеряли половину личного и конного состава, но удержали за собой позиции. Армия Ренненкампфа была спасена»
[150].
