5 марта. – Уже половина шестого, а телеграммы от тебя еще нет. Но, что странно, что до сих пор курьер не приехал, даже «Новое Время» мы получаем на пятый день, так что все-таки думаю, что он сегодня приедет. Грусть и тяжелое чувство на душе продолжаются и мысли о милом нашем Джеке – не покидают меня ни на минуту. Вчера вечером ты телеграфировала мне, что заказала ящик, а сегодня похоронишь его в саду. Мне не верится, что это так, все кажется, что это скверный сон. Я во сне видел Джека два раза и видел, что он ожил. Надо будет заказать хороший камень, лучше всего мрамор, с числом и годом. В прошлом году я тоже очень скучал по тебе, но так как теперь, мне кажется, что я еще никогда так не томился, один Бог видит, что творится в моей душе. Это малодушие и не хорошо поддаваться такому настроению, но мои нервы, вероятно, разъехались за последние полтора года и вот почему мне теперь так трудно. Я только и спокоен, когда живу около тебя и дома. – Вчера Ларька и Вяземский ездили в штаб дивизии по делам, это верст тридцать южнее этого места и привезли мне оттуда два букета белых лесных подснежников (посылаю тебе два цветочка), но странно то, что солнце здесь не светило уже месяц и, насколько я помню, в прошлом году эти первые цветочки появились недели на две позже. Сегодня утром приехал батюшка [Поспелов] и отслужил всенощную, а завтра обедню в Руссинской церкви. Всенощную служить будет в моей гостиной. Он, бедный, очень скучает в штабе Кавказской туз[емной] дивизии и чувствует себя одиноким. – Я посылаю две катушки для проявления, на них снято: охота в Каменце или, вернее, в 15 верстах от города, затем зала в губернаторском доме и затем здесь в доме две группы и моя спальня. – Как я люблю наш март месяц, когда еще снега много, но от теплых солнечных лучей он начинает таять; к концу месяца прилетают скворцы и певчие дрозды, вскоре снег исчезает, появляется травка, а еще раньше синие перелески, затем белые анемоны, прилетают зяблики, а в полях поют, взвиваясь высоко, жаворонки… все это, кажется, так далеко, так недостижимо, и сердце сжимается в груди, при таких мыслях и воспоминаниях, до физической боли.
7 марта. – Наконец, вчера приехал курьер, в общем, ехать сюда вовсе не так далеко, а просто сообщение пока плохое. Кроме того, вышла маленькая ошибка, вместо того, чтобы ехать на Волочиск – Тарнополь, ему было сказано ехать на Проскуров, Гусятин. Обратно он поедет завтра, я хотел его послать сегодня, да не успеть из-за неожиданного прибавившегося писания, как, например, двоюродной сестре, Лавриновскому и еще прочтение нескольких деловых бумаг. – Дорогая моя Наташа, очень благодарю тебя за твое длинное и интересное письмо. Я постараюсь немного ответить на него, а более подробно со следующим курьером. Два главных вопроса: 1) слухи о векселях; 2) о письме Лавриновскому. – Мне кажется, что опровергать даже не стоит, настолько это не выдерживает никакой критики. Наташа, не забудь одно, что я до сих пор за всю жизнь ни в какие грязные истории не попадал, и только в конце прошлого года, действительно, благодаря моему доверчивому характеру я мог бы [в] дальнейшем иметь неприятности, но к счастью этот вопрос теперь ликвидирован. Но ведь это не значит, что я буду продолжать делать ошибки. Наоборот, эта неприятная история будет служить мне тяжелым, но хорошим уроком, и уж, конечно, ничего подобного никогда не повторится. Мне только всю жизнь будет досадно и обидно вспоминать, что я мог сделать такую ошибку. Что же касается Георгиевского Комитета, то это другого рода вопрос, можно ему сочувствовать или нет, но, во всяком случае, дело это доброе и с участием знающих и умных людей, дело это должно пойти нормальной жизнью. По правде сказать, мне, конечно, приятнее было бы не принимать больше на себя никаких таких назначений, а согласился я только для того, чтобы принести какую-нибудь пользу. Прибавлю, что как жираровский вопрос, так и ризовский, принадлежат к одному и тому же периоду. Но как я не скрываю тот факт, что я в обоих этих вопросах сделал большую ошибку, так же верно и определенно я повторяю, что больше никогда, ничего подобного не повторится! Веришь ли ты мне в этом? – Теперь о [Н.П.] Лавриновском. На словах было бы так просто обо всем этом переговорить, а писать сложнее. Одним словом, новых штатов (которые я утверждал в декабре) я никогда не отменял, а только на время их задерживал. Когда мы были в Брасове, я боялся, что именно в этот момент Шацкий получит об этом уведомление, и телеграфировал Лавриновскому временно задержать реформу. В январе, я на словах сказал Лавриновскому, что хотел задержать эту реформу, только пока мы были в Брасове, еще прибавил, что Шацкий собирался в конце месяца, т. е. января, приехать с отчетами и чтобы Николай Павлович [Лавриновский] ему на словах сказал о новых штатах. Потом, т. е. в феврале, ты просила, чтобы я поговорил с Ник[олаем] Пав[ловичем] и уполномочил бы ему действовать, как было решено, что я и сделал, сказав, чтобы он вызвал Шацкого и ему все бы объявил. – Вот все, что могу тебе сказать про это дело. Ник[олай] Пав[лович] был мною уполномочен действовать, и почему он может себя считать обиженным мною и будто я ему в чем-то не доверяю, я понять этого не могу. Я ему верю и доверяю больше, чем кому-либо. Письмо посылаю ему с этим курьером и надеюсь, что [на] этот раз никто уж меня не обвинит. – Твои фотографии от Boissonas мне очень нравятся все, хотя ни на одной нет твоего настоящего выражения, все что-то немного искусственное. Я хочу иметь все твои фотографии и попрошу мне прислать обратно все твои фотографии. Они у меня будут находиться в конверте, я буду их вынимать и любоваться ими. Мои же фотографии все, кроме одной, в черкесске во весь рост, просто неприятны, я видеть не могу свои фотографии и больше сниматься не буду, противный урод никому не нужный, а если кому-нибудь и нужен, то только для тех, кому я могу быть полезен. Очень попрошу тебя выбрать две рамки для названной фотографии и прислать мне сюда, кроме того, дюжину фот[ографий] № 2 и № 5.
8 марта. – Кончаю сегодня утром это письмо. Пересмотрел еще раз мои фотографии и пришел к выводу, что кроме №№ 2 и 5 можно еще заказать № 3 – ½ дюжины, № 6 – ½ дюжины; где мы сняты вместе №№ 8 и 10, то лучшая из них № 8. № 1. – это лучшая твоя фотография по выражению, я же все дело порчу, поэтому меня следует оттуда изъять, а ты непременно закажи для себя этот твой портрет. Что же касается твоих портретов, то они мне все очень нравятся, и я очень прошу тебя мне их все прислать. Пожалуйста, закажи у Петерсона рамку в виде ширмы синюю, для всех твоих фотографий, которых 8 штук плюс № 8 (но, конечно, без меня). Но для этой рамки фотографии должны быть без полей, чтобы рамка не вышла бы слишком большой, и тогда она будет всюду со мной. Для безопасности надо сделать простой деревянный футляр. Кроме того, надо сделать три колечка, бывает, что негде ставить, тогда можно повесить. Это будет для меня самый приятный и дорогой подарок, только пришли его как можно скорее. Мне очень нравятся те две фотографии, снятые до плеч, они очень пикантны, нельзя ли только плечи сделать яснее и чтобы платье совсем бы не было видно, если можно, то закажи так. – Теперь окончу это слишком уж длинное послание. Нежностей никаких писать не буду, потому что они уж давно тебе надоели и не нужны, мне это больно, даже невыносимо, но это так, так и так! – Да хранит тебя Бог, будь здорова и береги себя, пораньше ложись и поменьше носись, нельзя так утомляться. – Целую твои руки.
