Всюду блеск, простор и свобода, весело зелены луга, ласково
ясно голубое небо; в спокойном движении воды чуется сдержанная сила, в небе над
нею сияет щедрое солнце мая, воздух напоен сладким запахом хвойных деревьев и
свежей листвы. А берега всё идут навстречу, лаская глаза и душу своей красотой,
и всё новые картины открываются на них.
На всем вокруг лежит отпечаток медлительности; всё — и
природа и люди — живет неуклюже, лениво, — но кажется, что за ленью притаилась
огромная сила, — сила необоримая, но еще лишенная сознания, не создавшая себе
ясных желаний и целей... И отсутствие сознания в этой полусонной жизни кладет
на весь красивый простор ее тени грусти. Покорное терпение, молчаливое ожидание
чего-то более живого слышатся даже в крике кукушки, прилетающем по ветру с
берега на реку... Заунывные песни точно просят о помощи... Порой в них звучит
удаль отчаяния... Река отвечает песням вздохами. И задумчиво качаются вершины
деревьев... Тишина...
Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с отцом.
Молча, широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, и
ему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в те чудесные
царства, где живут чародеи и богатыри сказок. Порой он начинал расспрашивать
отца о том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику не
нравились ответы: ничего интересного и понятного ему не было в них, и не слышал
он того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил отцу:
— Тетя Анфиса знает лучше тебя...
— Что она знает? — спросил Игнат, усмехаясь.
— Всё, — убежденно ответил мальчик.
Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегах
реки являлись города, совершенно такие же. как и тот, в котором жил Фома. Одни
из них были побольше, другие — поменьше, но и люди, и дома, и церкви — всё в
них было такое же, как в своем городе. Фома осматривал их с отцом, оставался
недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.
— Вот завтра приедем в Астрахань... — сказал однажды Игнат.
— А она — такая же, как все?
— Ну, известно!.. А то — какая же?
— А за ней что?
— Море... Каспийское море называется.
— А что в нем есть?
— Рыба, чудак! Что может в воде быть?
— Город-от Китеж в воде стоит...
— То — другое дело! То — Китеж... В нем — одни праведники
жили.
— А в море праведные города не бывают?
— Не бывают...— сказал Игнат и, помолчав, прибавил: — Вода
морская — горькая, пить ее нельзя...
— А за морем опять земля будет?
— Известно! Море-то должно же края иметь. Оно — как чашка...
— И опять города там?
— И опять города, — а как же? Только там уж не наша земля
будет, а персидская... Видал персияшек, которые вот на ярмарке-то — шептала,
урюк, фисташка?
— Видал, — ответил Фома и задумался. Однажды он спросил
отца:
— Много еще земли-то?
— Земли, брат, — о-очень много!
— А на ней всё одинаковое?
— То есть что?
— Города и всё...
— Ну, конечно.. Всё одинаково...
После многих таких разговоров мальчик стал реже, не так
упорно смотреть вдаль вопрошающим взглядом черных глаз...
Команда парохода любила его, и он любил этих славных ребят,
коричневых от солнца и ветра, весело шутивших с ним. Они мастерили ему
рыболовные снасти, делали лодки из древесной коры, возились с ним, катали его
по реке во время стоянок, когда Игнат уходил в город по делам. Мальчик часто
слышал, как поругивали его отца, но не обращал на это внимания и никогда не
передавал отцу того, что слышал о нем. Но однажды, в Астрахани, когда пароход
грузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста:
— Приказал валить столько дров, — тьфу, несообразный
человек! Загрузит пароход по самую палубу, а потом орет — машину, говорит,
портишь часто... масло, говорит, зря льешь...
Голос седого и сурового лоцмана отвечал:
— А всё жадность его непомерная — дешевле здесь топливо, вот
он и старается... Жаден, дьявол!
— Жаден...
Повторенное несколько раз кряду слово запало в память Фомы,
и вечером, ужиная с отцом, он вдруг спросил его:
— Тятя!
— Ась?
— Ты жадный?
На вопросы отца он передал ему разговор лоцмана с
машинистом. Лицо Игната омрачилось, и глаза гневно сверкнули.
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты
не тово, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись.
Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до
одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных.
Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что я
им полный господин. Тут всё дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а
богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг...
Дня через два на пароход явились новые и лоцман и машинист.
— А где Яков? — спросил мальчик.
— Рассчитал я его... прогнал!
— За то?
— За то самое...
— И Петровича?
— И его.
Фоме понравилось то, что отец его может так скоро переменять
людей на пароходе. Он улыбнулся отцу и, сойдя вниз на палубу, подошел к одному
матросу, который, сидя на полу, раскручивал кусок каната, делая швабру.
— А лоцман-то новый уж, — объявил Фома.
— Знаем... Доброго здоровьица, Фома Игнатьич! Как
спал-почивал?
— И машинист новый...
— И машинист... Жалко Петровича-то?
— Нет.
— Ну? А он до тебя такой ласковый был...
— А зачем он тятю ругал?
— О? Али он ругал?
— Ругал, я ведь слышал...
— Мм... а отец-то тоже, значит, слышал?
— Нет, это я ему сказал...
— Ты... Та-ак...— протянул матрос и замолчал, принявшись за
работу.
— А тятя мне говорит: «Ты, говорит, здесь хозяин... всех,
говорит, можешь прогнать, коли хочешь...»
— Такое дело!.. — сказал матрос, сумрачно поглядывая на
мальчика, оживленно хваставшего пред ним своей хозяйской властью. С этого дня
Фома заметил, что команда относится к нему как-то иначе, чем относилась раньше:
одни стали еще более угодливы и ласковы, другие не хотели говорить с ним, а
если и говорили, то сердито и совсем не забавно, как раньше бывало. Фома любил
смотреть, когда моют палубу: засучив штаны по колени, матросы, со швабрами и
щетками в руках, ловко бегают по палубе, поливают ее водой из ведер, брызгают
друг на друга, смеются, кричат, падают, — всюду текут струи воды, и живой шум
людей сливается с ее веселым плеском. Раньше мальчик не только не мешал
матросам в этой шуточной и легкой работе, но принимал деятельное участие,
обливая их водой и со смехом убегая от угроз облить его. Но после расчета
Петровича и Якова он чувствовал, что теперь всем мешает, никто не хочет играть
с ним и все смотрят на него неласково.
