Толкотню несметную обнаружив в вагоне нашем, заподозрили мы, что не дождаться нам места дополнительного. В подозрениях этих мы правы оказались, но и одну койку на двоих вскоре почесть должны были благом.
Место у нас боковое, нижнее – тесное; спорить о дополнительном соседстве невозможно (физически здесь некуда усесться третьему пассажиру). В купе напротив нас шум был из-за шести мест, отданных на раздел одиннадцати пассажирам. Индусы противостояли мусульманам. От мусульман стояло две семьи, и обе женщины зачехлёнными оказались в ткань сплошную – не получалось разглядеть ни кожи, ни волос. У мужей их глаза были тушью подведены до образа египетского, чарующего. Индусы попались одетые в брюки простые, курты.
Спор весёлым казался, наблюдали мы его в спокойствии; но вскоре явился на место наше третий пассажир. Чу́дно, не правда ли, две ночи спать втроём на кушетке, где мне одному-то лежать тесно (170 сантиметров на 50)?! Теперь спор звучал и от нашего места. Решено было ждать проводника (от него мы не хотели новой койки, но мечтали сохранить независимость для той, что уже заняли).
Среди спорщиков купейных девочка была мусульманская – лет пяти. В возрасте своём наслаждалась она естественностью – платьицем цветастым, голыми ручками, ножками, головкой. Сколько лет пройдёт, прежде чем задрапируют её в черноту, а заодно мужа назначат?
Шум был по всему вагону. И думать мы не хотели о том, что устроилось сейчас в третьем классе.
Ожидая проводника, шутки мы о поездах индийских выдумывали; лучшей из них было этимологию sleeper-класса от глагола «слипаться» произвести. Вспоминали Кима, который, оказавшись на уютной кровати первого класса, признал поездку скучной: «Ким закурил крепкую сигаретку, он позаботился купить запас их на базаре, и лёг подумать. Путешествие в одиночку сильно отличалось от весёлой поездки на юг с ламой в третьем классе. “Путешествие доставляет мало удовольствия сахибам [вынужденным ехать в комфорте]”, – размышлял он» {60} .
Жизнь вагонная пестрела. Чего здесь не увидишь! Торговцы слепые ходили – цепями, замка́ми торговали. Нищие культи показывали для подаяний. Святые люди колокольчиками, к палке привязанными, гремели. Сикхи [42] с бородами, скрученными в жгут и под чалму заткнутыми, прогуливались, напевали едва различимые мелодии. Торговцы штатные (в костюмах коричневых) перекрикивали друг друга, омлет, воду, орешки предлагали, и самым громким из них был тот, кто моторным голосом тараторил неизбывное: «Чай-чай-чай-чай-ча-а-а-а-й». Все они с коробками, с чайниками, с канистрами протискивались между пассажиров (которые сейчас ворочали взятый в дорогу груз – тюки, мешки, контейнеры). Останови одного – он руками насыплет тебе в кулёк попкорна. Другого – он насадит на палочку (от куста выдранную) мороженое из колбы железной. Но венцом всему трансвеститы святые были. Мужчины (двое) те́ла большого, индийцам несвойственного, с лицами широкими, рябыми, в сари выряженные, собирали ото всех по десять рупий, а взамен благословение давали. Мусульманин – из тех, что спорил в купе напротив – дочь свою подставил; трансвестит девочке ко лбу десятку прислонил и несколько секунд молитву (или заклинение) бормотал. О чём мог он молиться? О том лишь, чтобы девочке этой ума нашлось в жизнь такую же скверную не обрушиться? Нас увидев, трансвестит один воскликнул: «Oh, my god! Hello-o-o!» Я взгляда к ним не поднял – небрежение показал. Как ни странно, домогательств не случилось. Вслед мужчинам в сари шли нищие безрукие, торговцы крупами, шоколадками, орешками; полицейские, сикхи, мусульмане, индусы; джинсы, дхоти, брюки, шельвары, курты, рубашки, сари, камизы… Пахло попкорном, рисом, туалетом, по́том. А в окно бесстекольное ветер залетал. Недоставало здесь только проповедников различных, которым по всему полуострову свобода устроена безграничная [43] .
Наконец – проводник. Вокруг него – все, страждущие места. Взял наши паспорта; вылистал свою тетрадь, просмотрел списки, улыбнулся и сказал: «У вас всё хорошо». Неожиданное умозаключение. Собственно, с этим я хотел поспорить. «Скажите, это нормально?» – спросил я, подразумевая дальнюю поездку в такой тесноте. «О да. Не беспокойтесь, с вас не возьмут другой платы. Всё в порядке». Пришлось спросить точнее. Проводник улыбнулся и по-отечески добро объяснил – с билетами RAC иначе не бывает. Спасибо кассиру Андаманского отдела Индийских железных дорог.
Пассажиру, желавшему спать с нами соседом, проводник сказал что-то в грубости – тем отослал прочь. Событию такому мы были рады чрезвычайно. Как было не вспомнить про Сарру, о тесноте квартиры жаловавшейся, про ребе, определившего ей в сожительство свинью, про крики, с которыми Сарра вернулась к ребе на следующей неделе, про то, как ребе теперь наказал свинью продать, и про то, как вскоре уже Сарра рассказывала в радости, что просторно, вольно без свиньи живётся. Так и мы – довольство в сравнении узнали.
Проводник ушёл. Шум угас.
Киплинг писал: «Даже в настоящее время билеты и пробивание их контролёрами кажутся индийскому простонародью страшным притеснением. Оно не понимает, почему, раз заплатив за волшебный кусочек бумаги, они должны позволять чужим выхватывать большие куски из этого талисмана. Поэтому между путешественниками и контролёрами происходят длинные, яростные дебаты» {61} . Нынче дебаты случаются иные – уж точно не из-за пробитого билета.
Спать занятием трудным оказалось, но сон подушек не выбирает. Легли мы валетом; не меньше двух часов ворочались, изгибались, удобство изыскивая. Некуда ноги, руки, голову положить. Прочие пассажиры уже спали – по двое на полке, на полу.
На остановках тамбур полнился шумом – то безбилетники лёжку устраивали.
Начинался дождь, и заливало в окно.
Гудели вентиляторы.
Люди тут коровистые – с глазами мутными неудобство всякое встречают… Ночью началась столовая. Мусульмане, по случаю Рамадана от еды отграниченные днём, теперь, в ночи, банки, кастрюли достали для поедания обильного. Включили свет, заговорили в голос громкий, и никто не шикнул им, никто тишины не спросил. Когда садился мусульманин на койку индуса, тот не возмущался – прижимался теснее к стенке и сон свой продолжал. Диковинно это. Сам я порывался прикрикнуть на женщину в парандже, задумавшую в третьем часу ночи мужа своего отчитывать, но всякий раз напоминал себе, что в чужом монастыре пребываю. Терпел. И представить не мог сон в вагоне третьего класса (как бы ни восхвалял его Ким)…
Проснулся, ощутив под бедром давление. Оглянулся и удивлён был увиденным. Мусульманин (как узнал я позже – с билетом), места себе не отыскав, лечь должен был в положении большого неудобства: голову и грудь разместил на краешке нижней полки купейного отдела; вытянул ногу к боковой полке – нашей, упёрся, пальцами при этом в бок мне поддавив; вторую ногу на первую по-турецки забросил; руки обвил вокруг тела; так (в полусогнутии, полунавесу) заснул. Какие в положении таком бывают сновидения? Ловкость мужчины уважая, не захотел я ногу его оттолкнуть… Проснувшись в следующий раз, я обнаружил его на полу. Тогда же испугался, увидев, как с третьей полки женщина спускается в хиджабе – по темну пауком она тяжёлым показалась, асуром. (Быть может, от таких мусульманок и присказка в Индии пошла про Чурель – призрак тёмный женщины, умершей во время родов, а теперь ночами разгуливающей с ногами, вывернутыми назад, с локтями прогнутыми, с шеей продавленной…)
