Лишь три посетителя случились на развалинах наиболее могущественной (по величине стен своих) церкви португальских времён. Высота церкви показана одной необрушившейся гранью – издали похожей на башню, обглоданную ракшасами. Всё тут в руины обращено, плесенью и растительностью охвачено. Туристам дозволен осмотр малый – протянуты ограничители железные; но сторожа́ в тени сидят, разговорами тешатся, и я без препятствий пробраться мог вглубь лабиринтов старины.
Скользкий пол, ступени; комнатки, палаты. Коридорчики зелёные, в конце которых гущина лесная таится. И было мне забавой, в обваленное помещение пробравшись, представлять здесь жизнь минувшую – как ходили, о чём думали, беседовали тут монахи, сеньоры португальские. Средь них мог быть поборник разума – Богом для безопасности укрывался, а мысли те, что моим созвучны, произносил. Мог ли представить он порушение стен могучих и небрежную прогулку мою, в которой о нём, в полтысячелетия удалённом, размышляю?.. Обида во мне, печаль за миллионы людей, погибших безвозвратно и не узнавших высоты́ человеческих наук, искусств. С какой трепетностью прочёл бы астроном тех лет учебник современный; или химик; или физик. Как бы подивился художник средневековый, фотографию узнав. Путешественник – самолёты, шатлы. Писатель – магазины книжные. Обида во мне за себя, потому что человеческих высот не увижу, не узнаю, каким явится однажды разума торжество.
Набродившись вдоволь по руинам, отправились мы обедать.
В кафе новую странность утвердили для себя от индийцев. Нищие босиком ходят. Это понятно. Люди среднего и низкого достатка в шлёпках, сандалиях ходят. Это понятно. Но почему те, кто одеждой жизнь хорошую показывают, надевают по такой жаре ботинки голенастые – из тех, что беру я в осенние поездки или даже зимние? Это мне непонятно. Быть может, обувью явно дорогой статус здесь особый устанавливается?
Обед был из супа вегетарианского, лапши с овощами, мангового ласси.
…
[Здесь должен я Дневник прервать. Записи последующие сделаны в автобусе ночном; невозможно их понять, если не знать истории предварительной. Сейчас, Дневник перепечатывая в компьютер, должен я всё случившееся восстановить – тогда для этого не было возможности.
Итак, из Старого Гоа вернулись мы в Панаджи – готовиться к отъезду. Вечером, за два часа до автобуса, вышли мы пить чай в прибережное кафе. Поднялись по лестнице, излишне крутой – с высокими серыми ступенями. От столика одного речь русскую услышали – два парня, вида не лучшего, слов неприятных. Сел мы в стороне от них. Чай заказали и салат овощной.
Людно было, шумно. Захотелось мне с парнями русскими поговорить – узнать, как и зачем они здесь живут. Поднялся. Оставил Олю.
– Можно? – спросил я, указав на стул. Мне не ответили. Я сел. Разговор за столиком стих. Парни уныло покачивали в кружках чай. На одном – бейсболка; из-под неё обвисают белые кудри. Другой выстрижен наголо. Татуированные руки; пирсинг в бровях, носу, ушах. Глаза тяжёлые, широкие.
– Вы здесь живёте? Или так – туристы?
– А чё надо-то? – тихо спросил тот, что был в бейсболке.
– Ну если живёте здесь… Интересно – как, зачем. Я тут недавно.
Бритоголовый гикнул. Посмотрел на соседа.
– Тоже хочешь, что ли? – Тот, что в бейсболке, допил чай.
– Чего?
– Ну живём здесь, и дальше чё? – спросил бритоголовый.
Я повторил, что не видел в Гоа русских, что интересуюсь тем, как они тут живут. Глупая затея. Разговор не получался.
Подошёл официант. Поставил мне чашку чая. Он видел, что я пересел. Спросил про салат. Я наскоро показал ему, чтобы салат сюда не приносил.
– Сахарку?
Тот, что сидел в бейсболке, показал на горкой сложенные кубики тёмного тростникового сахара. Я взял один. Размешал.
Спрашивал парней, чем они занимаются, как зарабатывают, откуда приехали. Ответы были бестолковыми.
Нужно уходить.
Парни отчего-то оживились. Поглядывали друг на друга, шутили, смеялись. Давили кулаком губы. Странные… Быть может, под наркотиком. Наконец продолжили свои разговоры (путаные, нелогичные). На меня не смотрели. Напрасная затея. Так просто – с наскока – людей этих не узнать. Здесь нужно быть своим .
Допил чай. Покачиваю кружку.
– Ладно, я пойду.
Ответа не было. На меня даже не посмотрели.
Ничтожное приключение, о котором я не рассказал бы, если б не его последствия.
Спустившись из кафе (русские парни вышли за десять минут до нас), я заметил, что дыхание моё стало излишне глубоким. Горло сузилось. Воздух шумно наполняет лёгкие. Голова кажется высокой. Оля спрашивала о моём неудавшемся разговоре, но я молчал – наблюдал за своими ощущениями. Заподозрил новую болезнь. Теперь что? Очередная малярия? Зачем? Воду пью не ту… Хотя… Так! Мысли путались. При чём тут вода? О чём я, собственно, говорю? Да нет, я молчу. А мог бы говорить. Но что скажешь, если никто не… Так! Я тряхнул головой. Голоса прохожих делались тише, делались громче. Темно. Вечер. Я не уверен в том, что асфальт подо мной твёрдый. Наступаю на него, давлю; он будто и не асфальт, а земля…
– Я громко дышу?
– Что? – Оля идёт рядом, поглядывает на меня.
– Я громко дышу?
– Нет.
– Странно. Мне кажется, что дышу оглушительно.
– С тобой всё в порядке?
– Не знаю.
Наш дом. Отворили калитку. Поднялись в комнату.
Горячка ума.
Измерил температуру. Тридцать шесть и шесть. Но я горю. Лёг. Все чувства искажены. Усиливается. Отравился? Малярия? Лихорадка? СПИД? При чём тут СПИД…
– Ты дёргаешься.
Я? Не может быть. Ну да… Дёргаюсь. Мне нравится чуть-чуть подёргиваться. Так хорошо. Пульсация идёт по телу. Вибрирую, и это приятно. Электричество расходится от лёгких, от сердца. Дышу ритмично, медленно. Втягиваю живот в пустоту.
Рот… рот наполнен шерстью. Глупость!.. Вычёсываю себе язык. Ногтями. Жёстче, настойчивей.
Кто-то шепчется под подушкой. Нет. Это на улице кричат.
– Выключи телевизор.
Молчание.
– Оль, я же нормально прошу – выключи телевизор!
Молчание. Потолок расходится; мы на палубе; если бы море; но трещины синие, хотя этот художник неправ. Хорошо здесь. Тепло. Воздух – как вода. Я плаваю.
– Оля! Ну! Телевизор…
– Здесь нет телевизора…
Оля плакала. Я понял это по её голосу, и сразу отрезвел – вынырнул из поглотившей меня гущи.
Оля сидела в стороне. Красные глаза. Смотрит. Ей страшно. Я всё понял.
– Сахар! Оля, всё дело в сахаре.
Оля качает головой. Ей кажется, что я брежу.
