Молчание. Молятся буддисты, шелестит одежда. Где-то приглушённо лязгает колокольчик.
– Вот я и думаю. Им действительно зачтётся, а? Ну… туристам. Они-то не знают, что зло делают. Что деньгами своими покупают не жизнь, а мучение живому существу. Благословляют торговцев ловить новых голубей и крылья им резать… Да и разве только там, на базарной площади, получается так глупо, или в жизни вообще всё так устроено? Уверен, что добро делаешь, помогаешь человеку, усталости не знаешь – деньги и радости последние отдаёшь и благодетеля в себе нахваливаешь. А потом вдруг оказывается, что помощь твою навязчивой считали, что добро твоё злом слышали, что человеку тому иные радости нужны… И уверен он, что вредил ты ему заботой своей. Любишь, помогаешь, а по сути – вредишь. Как же так? Что же карма? Что мне в заслугу сочтётся, а что в проступок? Если нет чёткого распределения, то как перерождение лучшее заслужить? Да и возможна ли карма в такой относительности? А если нет относительности, то почему мы не знаем правил твёрдых – делай так, а не иначе. И каждый учитель своё говорит. Странно, да? И мне зачтётся только по благой мысли, по замыслу благому. Хотел голубю помочь, и это – заслуга. Но это – безответственность. Ведь должен ты быть умнее, прозреть эту торговлю благими делами с крыльями подрезанными. Вот о чём речь… Допустимо ли доброму человеку быть глупым? Можно ли добросердечием одним без сознания крепкого человеком хорошим стать? Да и что значит – хорошим? Как судить человека – по тому, что он сделал, или по тому, что мог сделать? Отпустил одного голубя – молодец; но ведь мог отпустить сотни…
Слушал я ланкийца и дивился – не видел он меня, хоть на лицо моё поглядывал. Не ждал он ответов, но лишь вопросы произносил – один за другим. Грустно было, оттого что человек этот, в коробку тёмную запершись, пытается в ней что-то разглядеть. Ум свой пробует в безумстве. Видит, что разговор о карме в тупик ведёт, что религия всегда слабость показывает, когда оценочность какую-либо в императивах считает. Она строит вокруг жизни загородки твёрдые (утверждая что-то плохим или хорошим); но человек растёт, ворочается, крутится и загородки ломает. Им взамен ставят иные. Лицемерие. Грех, карма – на соломенных ногах высятся. И сколько сил, ума тратится на всю эту околодогматическую демагогию! «Зачтётся мне или нет, если я птичку отпустил, а она умерла?..» Такое упорство, и всё – об стену, которую сами себе поставили.
Ланкиец слова свои окончил. Помолчав, отошёл. Разговора не случилось. Мне было бы трудно с ним говорить. Темы такие я всегда начинаю с первопричин, аксиом – от них уже обсудить соглашаюсь какое-либо явление. У человека религиозного аксиомы все божественными оказываются, признаются непреходящими, самоценными (в уверенности, что им ничто не предшествовало). Я же первопричины свои всегда считал теорией, промежуточным звеном (пусть счёт жизни своей начинаю от них, как от точки базовой). Пазлы религиозного человека собраны; терзания в нём – оттого что неуверен он в правильном сцеплении некоторых кусочков. Мои пазлы только начаты; не видя им конца, не надеюсь когда-нибудь их собрать – чем наполнить эту безграничность? Наши терзания – в разных плоскостях жизни. Потому и разговор получиться не мог бы на темы такие…
Близ Канди некогда ходили вольные слоны; их было много. Теперь слонов здесь нет даже в заповедниках – последний закрылся в прошлом году; сейчас для знакомства со слонами от Канди ехать нужно не меньше сорока километров (в питомник). Удивляться этому не стоит. Ещё в 1841 году Алексей Салтыков писал с Цейлона: «Один офицер рассказывал мне, что на одной из охот в окрестностях Канди ему случилось убить сорок слонов (впоследствии я узнал, что один из английских чиновников, знаменитый охотник, проводивший бо́льшую часть времени в джунглях, убил в течение нескольких лет до 700 слонов. Когда я четыре года спустя встретил его на Цейлоне, в списках его уже стоял 1001 убитый слон <…>). Истребление этих животных очень полезно, потому что они опустошают поля и опасны по своему огромному числу, превышающему народонаселение острова» {36} . В наши дни опасность эта окончена победой человека.
В отель возвращался я по берегу; здесь расхаживали утки – обезображенные по голове красными волдырями, туктукеры улыбчивые, мороженщики, в клаксон гудящие для привлечения покупателей. Здесь же в тарелочках маленьких горели очистки кокоса. В озере, несмотря на зреющие сумерки, суетились рыбки.
Ещё утром побывал я на вокзале, где купил билеты на поезд в Коломбо. Второй класс – 50 рублей. Первого класса на этом рейсе не было. С туктукером о встрече условлено было на 5:20, так что сна хорошего не предвидится.
07.08. Коломбо
(Крупнейший на Цейлоне город – Коломбо, население которого сочтено в 5,5 миллиона людей. На территории его расположена официальная столица Шри-Ланки – Шри-Джаяварденепура-Котте.)
Пробуждение для Оли неприятным оказалось, потому что глаз её гноем залепился. Открыть его было непросто. Не видел я прежде ячменей столь обильных. Отёк при этом уменьшился – антибиотики действие оказали.
Завтраком был мне фрукт дракона (вкус приятие вызвал особое – съедаю не меньше двух килограммов в день). Отказался от прочей еды. От каш детских мы перешли к фруктам и орехам. Киви, бананы, манго, мангустины. Фрукт дракона счёл я наилучшим, оттого что вкус его – мягкий, навязчивости не обозначающий. Похож он на киви, раздутый до мякоти белой.
В 6:15 поезд наш отправился, и неожиданно обнаружил я путешествие такое любопытным.
Хотел я записи путевые внести, но к тому не было возможности. Вагон раскачивался, трясся; сопровождалось метание это лязгом, дребезгом настойчивым. Ходуном ходила перемычка между вагонов – скреблась листами жестяными, и ждал я разрыва в напряжении этом, но его, конечно, не случалось.
Узнал я вскоре, что двери вагонные не закрыты и что на подножке поезда сидеть можно беспрепятственно. Именно подножка на первый час сменила мне кресло кондовое второго класса; с неё Цейлон иным представился. Теперь порешил я, что только так и возможно страну эту обозреть, образом единым обхватить – с подножки горного поезда.
Шри-Ланка – пёстрая, густая, насыщенная, будто нектар. Многое собралось в ней, устроилось тесно джунглями разнообразными, горами взострёнными. Если разбавить пейзажи эти, растянуть их пестроту по земле широкой, то страна выйдет хорошая, как сок манговый, но и обыденная – в отличие от гущизны нектарной.
С дороги горной видны отроги и вершины далёкие, леса, по склонам их разложенные, поля многоцветные, ступы белые, хижины соломенные и коттеджи стеклянные, пальмы и сосны, фрукты во множестве, мне неизвестные, Будды стоячие и сидячие – такие же яркие, раскрашенные, как и те, что ругал я в Индии (здесь они смотрелись иначе, почти гармонично). Были среди них трёх-, четырёх-, а то и шестиметровые; одни показывались открыто, другие – из коробки прозрачной.
Города, будто из сора природного собранные; сёла, в которых дома напоминают тканевые заплатки. Между городами и сёлами – деревья, кусты, речки. Всё это – близко, доступно от подножки. Выставлял я ладонь, и трава высокая щекотала меня, ветки царапали. Здоровался улыбкой с крестьянами, вдоль пути стоящими; женщинам, во дворе работавшим, кивнуть успевал. И было желание во мне лёгкую доступность эту до земли кратким прыжком завершить – чудился он мягким. Оставить груз багажа, планов; приземлиться здесь и не торопиться отсюда.
