– Да так, порожняк, можно сказать, ни за что! С участковым не поладил. Он мне лапоточки и сплёл. Придурок.
– Это ещё как? За что? – то ли изобразил удивление, то ли действительно удивился Степан.
– Да хату мы с подельником ломанули. Можно было всё замять. Мы там практически ничего и не взяли. Так, по мелочи. Просто нечего было брать. Ну а этот козёл раздул так, что мы чуть ли не банк выставили. Да ещё навешал на нас того, чего и в помине не было.
– И что? Не могли договориться? Или бабок пожалели?
– Я же говорю тебе: придурок. Понимаешь?
– В смысле?
– В прямом. – Гриша покрутил пальцем у виска. – Конечно, предлагали. И бабок, и камушки у меня были. Ни в какую. Упёрся рогом, и хоть ты тресни.
– Может, мало предлагали? – хмыкнул Степан.
– Да не, нормально. Просто он под честного мента косит. Понимаешь?
– Может, и впрямь честный? – серьёзно спросил Степан. – Почему сразу косит?
– Ты чё, земляк, гонишь, что ли? – рассмеялся Гриша. – Где ты честных ментов видел? В ящик не заглядываешь? Посмотри телик. Они же все продажные. Мусора хуже проституток. Все. Все, до одного. Как я их, сук, ненавижу.
Федя снова громко откашлялся в кулак. А Степан продолжил игру:
– Не говори, брат, была бы моя воля, я бы их прямо на столбах вешал. Или расстреливал бы публично прямо на площадях. Скоты безмозглые…
– Ты по ходу тоже настрадался от этих тварей? Уважаю. – Гриша похлопал Степана по плечу. Тот скривился и, обратившись к дяде Феде, процедил:
– Федя, тормозни.
Машина остановилась на обочине. Гриша испуганно покосился на Степана.
– Открой дверь, – приказал Степан Грише.
– Зачем? – опешил Григорий. – Что случилось?
– Я говорю, дверь открой, козлина вонючая! – взревел Степан.
– Погоди, погоди, мужик, ты чего? Можешь объяснить?
– Сейчас я тебе, сучара, объясню! – Степан вынул удостоверение и поднёс его вплотную к глазам Григория. – Ты это видел? Вылазь, скотина…
– Тю, – испугался Гриша. – Так ты ме… милиционер, что ли? Ну так бы и сказал. Гражданин начальник, да я ничего не имею против милиционеров. Честное слово! Мамой клянусь…
– Заткнись, сволота, вылазь, говорю, – ревел Степан.
– Да клянусь тебе, гражданин начальник. Я, можно сказать, даже с уважением отношусь к милиции…
– Ты что, тварь, ты же только что плёл тут, что ненавидишь мусоров…
– Ну правильно, а что я должен был говорить? Сам же начал эту тему. А я испугался и давай поддакивать. Сейчас вон жизнь какая: начни хвалить ментов, тоже можешь в лоб получить. Ругаешь…
– Вылазь, говорю, – настаивал Степан, но голос его звучал уже мягче.
– Ну куда я вылезу? – жалобно произнёс Гриша. – Там я хоть на остановке стоял, а тут чисто поле. Командир, ну извини меня, дурака. Я думал, вы приблатнённые какие-то. Вот и решил поддакнуть. Честно говорю. Не веришь? Хошь, паспорт покажу. Я нормально к милиции отношусь. Можешь запрос в зону сделать, я там активистом был, администрации помогал, опасных преступников выявлял. Я же говорю тебе, случайно попал в зону. Ну прости, начальник, – взмолился Гриша. – Я больше не буду… пожалуйста, гражданин начальничек…
– Ну и хитрожопый ты, Гриша, – вдруг рассмеялся Степан. – Ладно, поехали! На первый раз прощаю. Никогда больше так о ментах не говори, понял?
– Вот тебе крест, гражданин начальник! – Гриша перекрестился. – Сам не скажу и другим не дам.
– Ну, насчёт других не заливай, – усмехнулся Степан, – с корешами встретишься – будешь крыть на чём свет стоит. Согласен?
– Понимаешь, командир… Ну…
– Ладно, не буду под Новый год грех на душу брать. Только рыло своё поганое заткни и едь молча. Ясно?
– Всё понял, начальник! Умер.
Гриша смешно ухватил пальцами свои верхнюю и нижнюю губы и изобразил, что они у него зашиты. Степан брезгливо отвернулся. Григорий же и впрямь до самого Миллерово молчал как рыба. Шофёр и пассажир-милиционер ещё долго о чём-то спорили, что-то друг другу доказывали. Я думал о своём и в какой-то момент понял, что даже не слышу их. И точно: я прозевал, как исчез из кабины перепуганный до смерти Гриша. Очнулся только, когда раздался возглас дяди Феди:
– Вот и Каменск! Приехали.
– Надоел я вам, наверное, хуже горькой редьки? – улыбнулся опер.
– Нет, – говорю я, – наоборот, очень интересно.
– Здесь, Фёдор, притормози, я выйду, – он указал на остановку. – Вон мой дом, метров сто отсюда…
– Ладно, Степан, не обижайся, – водитель остановил машину и протянул ему руку, – дерьма везде хватает, согласен, а у вас его просто больше. Давай, брат, без обид. С наступающим тебя.
Милиционер выпрыгнул из кабины, помахал нам рукой и, резко отвернувшись, бодро зашагал в сторону дома.
– Мент-философ, – пробормотал Федя, – надо же. Впрочем, прав он. Милиция – это как большой чемодан без ручки. И нести неудобно, и бросить нельзя…
Я громко рассмеялся: представил дядю Федю бредущим по шоссе с огромным чемоданом.
– Ты чего хохочешь? – ухмыльнулся он.
– Представил… это… ну… человека, – соврал я, – несущего большой чемодан без ручки.
– Ага, смешно, – сказал водитель и вырулил на трассу.
– Слушайте, дядь Федь, а может, музыку послушаем? – предложил я.
– Врубай, – согласился он, – только художника. Классные у него песни.
Я нажал на кнопку.
«Впрочем, в моём, тогда ещё детском, воображении я был недалёк от истины: письма пришли тогда, когда отца уже не было в живых. Письма всё приходили и приходили. С войны письма шли долго. Я любил рассматривать их, будучи уже подростком, пытаясь по касаниям карандаша представить себе образ отца. На пожелтевшей бумаге, как на состарившейся акварели, проступали фрагменты пейзажей, портретов и натюрмортов».
Тёмная ночь.
Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звёзды мерцают.
В тёмную ночь
Ты, любимая, знаю, не спишь
И у детской кроватки тайком
Ты слезу утираешь.
Как я люблю
Глубину твоих ласковых глаз.
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами…
Маша: Где ты, мой родной? Далеко?
Я: Еду. Уже в Ростовской области.
Маша: Ура! Значит, скоро будешь?
Я: Не очень скоро. Ещё около трёхсот километров.
Маша: С ума сойти. Ты уже трое суток добираешься.
Я: Потерпи немного.
